Анархия в школе Прескотт (ЛП) - Стунич С. М.

— Знаю, — сказала она, едва ли звуча как семнадцатилетняя. Будто она была девушкой, говорившая как тридцатилетняя. Как и все мы. Некоторые люди думали, что возраст — мерило времени. А дело в опыте. Мы впихнули в свою жизнь столько дерьма, что старели со скоростью света. Хотел бы я, чтобы Берни заботили лишь оценки и сплетни. Я желал этого всем нам. Но есть мир, в котором мы бы хотели жить, и мир, в котором мы жили на самом деле. Иногда это больно осознать. — Я лишь хочу быть достойной этого. Не хочу никого разочаровывать. Ты говорил, что все это время ждал меня? Что ж, я тоже тебя ждала, — она положила лоб мне на плечо и пошевелила бедрами.

Из меня вырвался рык, прежде чем я смог взять себя в руки.

— Черт подери, Бернадетт.. — заговорил я, но я не был зол, и мы оба это знали.

— Прости, все становится слишком серьезным, — прошептала она, но мы оба знали, что, даже если она шутила, если пыталась не придавать этому значение, оно многое значило. Этот момент многое значил, и если мы не воспользуемся им, то опустим возможность, данную нам, несмотря на ужасность мира. Не важно, что происходит вокруг нас, даже если мир полыхал, если испортились люди, если ничто другое не имело смысла..у нас было это.

Всегда было.

— Я не хочу терять то, что заработала с таким трудом, — Бернадетт снова замолчала, словно она на самом деле обдумывала слова. — Все это время я говорила себе, что делала это ради своей сестры, но я — эгоистка. Виктор, я не могу ничего с этим поделать, но я хочу этого. Я хочу быть с тобой. Я последую с тобой в могилу.

Я содрогнулся под ней, мои руки потянулись к ее заднице. Я не мог остановить себя. В итоге я так сильно сжимал ее задницу, что она вскрикнула. Я ослабил хватку, и она укусила меня за ухо.

— Прекрати, — пробормотала она, но ее голос изменился.

Она так же, как и я, чувствовала это одержимое притяжение между нашими телами. По сути, мы были созданы, чтобы трахаться друг с другом.

— Послушай меня, принцесса, — сказал я, касаясь сжимая в руке ее подбородок, даже если не мог видеть ее лица. Я держал ее так, и, блять, клянусь, я чувствовал, как ее взгляд прожигал меня изнутри, одновременно разжигая во мне огонь и разрывая на части. — Ты колебалась убить Кали, потому в тебе еще осталась толика невинности. Ты — живое доказательство, что мир может усердно постараться сломить душу человека и все равно не преуспеет. Ты — это вторые шансы и прекрасные начала, Бернадетт. Ты колебалась, потому что хотела убедиться, что дала этой девчонке каждый шанс в мире. Если тебе приходится верить в ложь, то вера в то, что другие люди по своей природе хороши, — это та ложь, которой ты можешь придерживаться.

Я притянул ее лицо, чтобы наши губы соприкасались. Когда я облизал ее рот, она была на вкус, как слезы, но это нормально. Эти слезы принадлежали мне так же, как и ее улыбка или ее смех. Когда вы принимаете человека таким, какой он есть, вы не выбирайте кусочки его. Вы принимаете каждую его часть, вплоть до гнилых кусочков. Потому что все хотели, чтобы кто-то любил их порочность и гниль.

Даже я.

— Разве ты не понимаешь? — спросил я, и она колебалась настолько, что мне пришлось снова сжать ее подбородок, чтобы привлечь ее внимание. — Кали здесь? — спросил я, и она кивнула.

Я ненавидел, что она видела такие вещи, за то, что пообещал самолично защитить ее, зная, что это была ложь. Она должна быть частью его, как некто целостный и полноценный, как кто-либо другой. Бернадетт должна защитить себя.

Потому что, он могла и не знать этого, но она — последнее имя в собственном списке. Каждая когда-либо совершенная ею ошибка, каждое плохое воспоминание, каждый неверный шаг — она позволяла всем этим вещам преследовать ее. Сейчас — это она, воплощенная в образ Кали Роуз.

— Она не оставит меня в покое, — прошипела Бернадетт, словно одновременно и прибывала в ярости, и боялась. — И я не могу больше это выносить: весь стресс, страх и разочарование. Всего.

Я слегка улыбнулся, но она меня не видела, так что я поцеловал ее, пока ей не стало трудно дышать.

— Берни, единственный человек, который может избавиться от Кали, — это ты. Прости себя за совершенные ошибки, вынеси из них урок и возьми меня за руку, чтобы могли двигаться к следующей значимой вещи. Если жизнь всегда не движется дальше, тогда она застывает на месте и тонет. Ты — моя королева. Ты заслужила гребанную корону. Кали не имеет значение. Никто из них не имеет. Ни Корали, ни даже Найл. Черт, Тритини Джейд — ничто. Они все лишь препятствия на нашем пути преодоления прошлого. Ты понимаешь?

Мгновение она колебалась, но, когда кивнула, я почувствовал движение у моего лица.

— Я собираюсь трахнуть тебя сейчас, новичок, — сказал я, и она задрожала, когда я снова схватил ее за задницу. — На этот раз ты будешь следовать мои чертовым приказам?

Последовала долгая пауза, прежде чем я шлепнул ее по заднице и она издала вздох удовольствия.

— Я предпочитаю, когда мен шлепает Аарон, — пробормотала она, и я зарычал, вскакивая на ноги и прижимая ее к стенке шкафа.

Руки Бернадетт обвили меня, когда наши губы встретились, мой язык уничтожал ее, подталкивая ее к подчинению. Одновременно с этим я раскачивался бедрами, трясь об нее так сильно, что, уверен, ее задница оставит дыру в чертовой стене.

— Ты предпочитаешь, когда тебя шлепает Аарон, потому что знаешь, что он не серьезен, — огрызнулся я, облизывая ее шею с одной стороны. Если она думала, что я не заметил каждый новый засос, каждый новый синяк от пальцев, оставленные остальными парнями на ее коже, тогда у нее другое мнение. Я запомнил их, это был узор, который я должен был повторить, проделать снова, контролировать. — И ты знаешь, что в основном я серьезен.

Я потянулся между нами и высвободил свой член из джинсов, двумя пальцами отодвигая ее трусики в сторону, и обнаружил, что она была настолько чертовски мокрой, что она намочила свои бедра. Обжигающий жар ее тела запустил мои самые базовые инстинкты, разрушая окончательный контроль, в котором я жил. Мои бедра двинулись вперед, мой член полностью заполнил ее, когда она крикнула и прижалась ко мне, позволяя мне заниматься ею, как мне хотелось, в шкафе, где однажды она была моей заключенной.

Это настолько извращенно, настолько сломано и настолько мрачно.

Но я ничего не мог с этим поделать.

Я был переполнен ревностным гневом из-за того, что должен был делить ее. Когда поцеловал ее, протолкнув язык между ее сладкими губами, то чувствовал тот же самый вкус зависти. Мы разрывались на части из-за нее и из-за того, что так яро желали друга, что не могли дышать.

И именно так мне и нравилось.

Я овладевал ей так же, как в тот первый день, грубо, дико и бесцеремонно, пока не кончил так сильно, что увидел звезды.

Дыхание Бернадетт в темноте было тяжелым, пока она прижималась ко мне, впиваясь в мои плечи, ее лицо прижималось к впадинке между плечом и шеей. Осторожно, почти благоговейно, я изменил хватку на ее заднице, удерживая ее, вместо того чтобы опустить, а затем я вынес ее из этого идиотского, гребанного шкафа и понес к своей постели.