Вероника Мелан - Ассасин
— Жестокость?
— Да.
Теперь я понимала, почему Рен тогда вздыхал. Ведь теперь я знала, чему и как именно его обучали в серых стенах невидимого здания.
Ягод получилось набрать два мешка. С горкой. Мы несли их в руках, чтобы не помять, — даже завязать не получилось. Вернулись довольные, умиротворенные, напрочь объевшиеся, на лицах улыбки, под ногтями чернильные разводы. И сейчас сидели на чердаке, свесив ноги в окно, смотрели, как над холмами гаснет день.
Медленно синело небо, густел воздух, тонкой, почти невидимой пеленой расстелился над полем туман. Посвежело. Пахло стружкой, досками, разбросанным по полу сеном, а еще джемом, который на первом этаже варила Нисса.
— Хорошо здесь, да?
— Хорошо.
Наши красные лица багровели даже в неверном вечернем свете. Мы обе смотрели вдаль на неровную, но завораживающе-плавную линию холмов, которую уже зрительно выучили наизусть.
— Куда завтра?
— Поможем Эду в конюшнях. А потом, может, выдвинемся с ним на конную прогулку?
— А давай, — согласилась Лайза после паузы. Я уже знала, что этой ночью она будет стонать и просить намазать ее смягчающим кожу кремом — все-таки перележала на солнце. — Возможно, четвероногий друг понравится мне больше мотоцикла?
— Ага, и больше «Миража».
— Ну щас! Ничто и никогда не понравится мне больше «Миража».
В этом я не сомневалась.
Вечер был хорошим. Ласково обдувал разгоряченную кожу ветер, скользили по плечам волосы, засыпали укрытые синевой луга, снизу светились окна. Справа свистел сверчок — пока еще один, без проснувшихся и присоединившихся к нему собратьев.
— Ты джем будешь? — спросила я негромко.
— Не сегодня, — довольно икнула Лайза. — Сегодня с меня хватит черники.
Глава 3
А вот утром черничный джем пошел на ура — со свежими булочками и после картофельных драников. На вопрос Эда, как спалось, Лайза даже не имела возможности ответить, только довольно кивала, жевала булку и прихлебывала чай, и потому рассказывала я:
— Лайза отключилась сразу же, как коснулась кровати, а я еще полежала — мне все казалось, что по стене снаружи царапают чьи-то коготки. Я потом снова утром такой же звук слышала. Думаете, померещилось?
— Нет, не померещилось, — Эд усмехнулся, отчего сетка морщин на его лице углубилась — будто глина треснула. Блеснули светлые голубые глаза. — Это ящерки. Мелкие такие, их тут много. По стенам лазят, у белок еду воруют.
— У белок?
— Ага. Нисса для белочек рядом с подоконником насыпает иногда семечки, орешки, ягоды, вот ящерки и повадились их кормушку проверять. У них коготки цепкие, хорошо слышно, как по штукатурке скребут.
— А-а-а, вот, значит, кто это был.
Нет, я не испугалась ни ночью, ни утром, просто с любопытством прислушивалась, как к сопению подруги примешивается странный шорох. Слушала и гадала, кто это может быть? Про ящерок, признаюсь, не подумала.
— Ну что, девчонки, попробуем сегодня лошадей запрячь? Прокатимся хоть полчасика, в седле научу сидеть. Вот только сначала бока им почищу…
— Ой, а можно, я с вами? — с энтузиазмом запросилась Лайза.
— Лошадей чистить? Да я сам могу…
— Я тоже хочу!
— Так пойдем, кто ж против? Буду только рад.
И Эдвард широко улыбнулся. А я, оглядев гору посуды в раковине, оставшуюся еще со вчерашнего вечера, повернулась к Ниссе.
— А я на кухне помогу, ладно?
Та тут же замахала руками — ее рот, как до того у Лайзы, был занят булочкой. На жесты — мол, иди развлекайся, нечего тут торчать, — я не обратила ровным счетом никакого внимания.
— Мне хочется с тобой побыть, ну ведь можно?
Хозяйка дома улыбнулась и довольно кивнула.
Грохотала в мойке посуда, пузырилась и ловко мелькала в натруженных руках губка. Эд и Лайза отбыли в конюшню, а мы остались. Вытирая тарелки и стаканы вафельным полотенцем, я вдруг подумала о том, что никогда толком не общалась с Ниссой, не было возможности. Тогда, в палате Корпуса, мы обсуждали побег, и только — там было не до личных тем, после, когда сидели на лавочке, попрощались хоть и эмоционально, но коротко. Она и я — два, можно сказать, незнакомых друг другу человека, оказались очень родными — слишком многое преодолели вместе, слишком сильно изменили друг другу жизнь.
А теперь молчали.
Потому что комфортно, потому что хорошо. Наверное, так ощущают себя прошедшие через дремучий лес, овраги, водопады и болота отшельники — те, кто без лишних слов протягивал другому руку помощи и спрашивал не словами, но глазами: «Живой? И хорошо».
Вот и мы как те отшельники. В кухне светло, в кухне душевно, и тишина.
В какой-то момент молчание, однако, вызвало неловкость, и Нисса завела разговор первой.
— Как живете-то? — спросила просто.
Я почему-то без лишних слов поняла, что это она про меня и Рена.
— Хорошо живем, правда.
— Не ругаетесь? — Она спрашивала без праздного любопытства, но с тревогой — как человек, которому не все равно. — А то… суровый он у тебя.
— Не ругаемся.
Мы и правда не ругались. Не потому, что такие уж идеально совместимые, вовсе нет, а потому, что хорошо осознавали этот факт: что разные, что придется притираться, проявлять гибкость, терпение. Потому и не ругались.
— Он заботливый на самом деле. Хороший.
И суровый, да. Мой Рен. О нем я всегда думала с теплотой. Сегодня утром звонил, выспрашивал, как дела, чем собираемся заниматься, не обгорели ли вчера на солнце? Соврала, что не обгорели.
— Значит, не зря ты за него боролась.
Я помотала головой. Конечно, не зря. Как увидела, так и пропала сразу же — какая тут может быть ошибка? А что путь друг к другу оказался непростым, так он часто непростой. Зато вон как все закончилось — для нас совместной жизнью в городе, для Ниссы и Эда — на ранчо.
— А ты счастлива здесь?
— Очень. — Ответила и не соврала. — Знаешь, я никогда, наверное, так счастлива не была. Не в том дело, что здесь у меня есть все, о чем я когда-то мечтала, но здесь есть другое — больше. Тишина, покой, глубокая радость, которой раньше не было нигде.
— Это потому что Эд?
Ответ не понадобился. Что-то изменилось в ней, в Ниссе, в самой ее глубине. Как будто в том месте, где раньше была лишь скала, распустился вдруг теплый, живой и яркий цветок — зашелестел листьями, распустил лепестки, потянулся к солнцу. Такое всегда чувствуется, когда человек находит свое место.
— А ты так и создаешь витражи? Не ушла? Ведь, наверное, смысла работать сейчас нет.
— Нет, но я не ушла — люблю свою работу. Мне без творчества сложно.
