Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks
сочли бы патологической.
Мне никогда не приходило в голову расценивать ее так. Говоря по правде, я
никак ее не расценивала. Я никому об
этом не говорила. Теперь, когда я оцениваю ее сейчас, эта ситуация кажется мне
невероятной. Я могу рассматривать эти
недели, как некое отдельно взятое явление, ныне оставшееся в прошлом, как некий
отрезок моей жизни нереальный, как
сновидение, не имеющий никакой связи со всем остальным моим существованием.
* * *
- Ведь это редко бывает, - говорю я, - чтобы мужчины держали кошек,
правда?
Мы смотрим по телевизору Кронкайта<Кронкайт - известный ведущий
теленовостей в США.>: знакомое,
привычное лицо сообщает, изображая озабоченность, постепенно переходящую в
тревогу, о далеком землетрясении или об
угрозе - куда менее далекой - новой забастовки железнодорожников.
- Ты шутишь? - отвечает он немного устало. - Я и сам знаю. Собаки -
совсем другое дело. Я не знаю ни одного
мужчины - я хочу сказать, холостяка, - у которого была бы кошка. А уж тем более
две или три!
- Гм...
- Если хочешь знать мое мнение, - продолжает он, - кошки хороши для детей
или старух. Ну, или в сельской
местности...
- Но тогда, - говорю я, - зачем...
- Кошки - совершенно ни к чему не способны и ни на что не годные
животные, - решительно заявляет он, прерывая
меня.
- Ну, эти-то, - дурацким тоном вставляю я, - не слишком обременительны.
А потом добавляю:
- Никто тебя не принуждал оставлять у себя кошек.
- Смеешься? - отвечает он. - Конечно! Ты и представления не имеешь...
В его квартире три кошки. Они проявляют к нему полнейшее равнодушие, и он
платит им тем же. Каждый день он
кормит и поит их, меняет им подстилку. И это кажется ему нормальным, равно как и
трем животным. Ни он к ним, ни они
к нему не проявляют никаких признаков привязанности, если не считать привычку
одной из кошек осторожно взбираться
на него, когда он лежит, и он это терпит; но если принять во внимание
бросающееся в глаза отсутствие чувств в этом случае
и у человека и у животного, то такое толкование привязанности кажется, по
крайней мере, спорным.
Он сидит на кушетке. Я - на полу, на двух подушках, опершись плечами и
шеей на боковую поверхность кушетки.
Он играет моими волосами, перебирает их прядь за прядью, накручивает их себе на
палец, потом засовывает все пальцы
мне в волосы, тихонько тянет их, трет кожу под ними, обеими руками медленно
покачивает мою голову.
Кронкайт желает нам доброй ночи. Мы смотрим какую-то телевизионную игру,
а потом телесериал, в котором
полицейские все время попадают в неприятные истории и гоняются на автомобилях.
Эти картинки - по окончании новостей
он убрал звук - представляют странный аккомпанемент к истории его кошек, которую
он рассказывает мне с видимым
удовольствием.
Первая кошка появилась у него вместе с женщиной, которая четыре года
назад недолго жила вместе с ним. Только
она перевезла к нему кошку, как ей предложили очень заманчивую должность в
Цюрихе, она решила согласиться. А кошка
осталась... в его квартире. Несколько месяцев он полагал, что это - явление
временное. Кошка чувствовала себя, по-
видимому, хорошо: нрав у нее был склочный, вид довольно жалкий: хвост
полувылезший, пестрая, как пятнистые куртки,
которые были в моде в предыдущие зимы, она казалась сшитой из лоскутной материи.
Сначала он старательно подыскивал
кошке хозяина. Но потом был вынужден признать, что его друзья (кое-кто
согласился бы взять котенка, другие - сиамского
кота) с трудом скрывали изумление, приходя посмотреть кошку: они представить
себе не могли это странное животное в
своих ухоженных манхеттенских квартирах. Однажды он даже напечатал объявление в
Таймсе, но за пять дней, хотя он и
указал свой номер телефона, никто ему не позвонил. Через несколько месяцев он
решил отдать кошку в какое-нибудь
общество защиты животных, но потом оставил эту мысль. Он надеялся найти более
приемлемый выход, а этот всегда
оставался на крайний случай.
Год спустя у него гостила племянница одиннадцати лет, приехавшая на
какой-то конкурс (она по нему не прошла).
Чтобы поблагодарить его за то, что он показал девочке Нью-Йорк, ее мать (то есть
его сестра) подарила ему еще одну
кошку, и он, естественно, не смог отказаться.
- Это был котенок, чуть менее уродливый, чем первая кошка, которая,
впрочем, беспрерывно ворчала и мяукала, как
будто я принес в дом удава! Но в конце концов они поладили.
- Потом, однажды вечером возвращаюсь я домой и вижу на аллее ребятишек.
При моем появлении они
расступились с самым невинным видом. Я бросаюсь вперед, как идиот, и что же я
вижу на земле? - Котенка, и не в самом
лучшем состоянии. Я поднимаюсь к себе, выпиваю стопку и сажусь читать газету,
думая: через час он оттуда уберется. Еще
через час я говорю себе: "Тебе так же нужна еще одна кошка, как дыра в башке".
Но тут же я думаю: ведь кто-нибудь может ее убить. Я готовлю яичницу, ем
салат, пью кофе, потом решаю после
передачи одиннадцатичасовых новостей по телевизору пойти пройтись. И что же?
Котенок все еще там, только кто-то
отшвырнул его к мусорным бакам. Тогда я вынул из одного бака газету и принес
котенка сюда. На следующий день у меня
было впечатление, что я заделался в кормилицы. Я отвез его к ветеринару, который
кастрировал двух других. Когда я
приехал за ним через шесть дней, он был в полной форме. Еще бы, ведь это стоило
мне шестьдесят восемь долларов
восемьдесят центов. Теперь, каждый раз, когда я уезжаю из Нью-Йорка, это целая
история. Моя домработница приезжает
из Квинса: иногда она может ими заниматься, иногда - нет, а никому из моих
друзей не пришла в голову удачная мысль
поселиться поблизости. Не могу же я попросить человека, которому я не плачу,
приехать от Центрального Парка, от 80-й
или 65-й улиц или из Верхнего Бруклина! Даже от Энди, от 30-й улицы и Парк-Лейна
путь неближний. А парень внизу -
тот вообще ездит от Штата Мичиган, представляешь, от Штата Мичиган!
Следовательно, о нем и речи нет. Приходится
просить других соседей, это мне-то, который ненавидит затруднять других людей.
- Мне они кажутся не очень обременительными, - повторяю я.
- Вот так я и влип в хорошенькую историю, - говорит он в заключение.
* * *
