Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks
я расхохоталась, они все равно бы меня
не услышали.
Без четверти десять. Я, наконец, успокаиваюсь, закидываю руки за голову и
смотрю в потолок, разглядывая на нем
тень от абажура. "Вот видела бы мама, как ты роешься в чужих вещах... Ну, ладно,
я же не рылась, - говорю я себе
недовольно, - я же ничего не тронула".
Предположим, что он бы сунул нос в мой шкаф. В прошлый раз, полагая - и
правильно, - что мы скоро пойдем в
постель, я тихонько задвинула скользящую дверь шкафа, пока он пил кофе в
гостиной. Это было позавчера вечером.
Беспорядок и хаос: обломки моды за десять лет вперемешку с теми вещами, которые
я ношу сейчас. Месяц тому назад, ища
пиджак (потом я узнала, что он потерялся в чистке), я обнаружила старую мини-
юбку. Я с удивлением уставилась на нее, а
потом выбросила из шкафа, но все же подобрала и повесила снова: ведь у нас с ней
были приятные минуты. А какое
внимание я привлекла к себе, когда одела ее в первый раз! А вот этот старый плащ
с подкладкой из шотландки, оставшийся
еще с моих студенческих лет, или брюки, которые я купила на распродаже в
Бонвитсе, потому что они сшиты из тонкой
шерсти в клетку... Я их так и не носила: они были мне коротковаты и не шли ни к
чему. Но я их сохранила: такая удачная
покупка и покрой прекрасный...
Все эти старые, разные тряпки, кучей сваленные в шкафу; туфли - с длинным
платьем их еще можно бы надеть,
мерзкий дождевик, который раз в год я все же надеваю, когда идет проливной
дождь, а нужно выйти за сигаретами; сумка
от Гучи, - я ей не пользовалась уже несколько лет. В свое время она мне стоила
двухнедельного заработка: мне казалось, что
я достигла вершин нью-йоркской элегантности. Старые пояса, красные сапожки,
забытые мальчиком с фотографии на
зеркале, и майка, оставшаяся уже не помню от кого из моих любовников, которой я
иногда вытираю пыль.
"Ну, и что ты узнала, порывшись в его вещах? - задаю я себе вопрос. - Ну,
это человек чистоплотный. Он играет в
теннис, плавает, катается на лыжах. Он не знает, что такое механическая
прачечная. Нормально ли, чтоб у мужчины его
возраста, его профессии было десять белых рубашек, восемь розовых и одиннадцать
голубых? Не знаю. Конечно, мы с ним
почти однолетки, а когда у меня было столько одежды? Одно я знаю точно: ни у
одного мужчины, который за мной
ухаживал, не было такого ограниченного чувства цвета. Ни пурпурного, ни цвета
фуксии, ни бирюзового, ни оранжевого -
это еще ладно. Но ни коричневого, ни зеленого, ни желтого, ни красного... Все,
что у него есть, - синее, серое, белое или
черное, кроме розовых рубашек, разумеется".
Вот уж и вправду, странным человеком ты увлеклась! Не так важно, какие
вещи у него есть, но те, которых у него
нет? Я составляю список на листочке бумаги. Его авторучка видоизменяет мой
почерк: обычно он мелкий и плотный, а
сейчас крупный, с наклоном, и это меня удивляет. Нет купального халата, пишу я
первой строкой. А еще? Пижама в еще не
раскрытой упаковке. Может быть, чтобы она была под рукой, если придется
неожиданно лечь в больницу? Такие покупки
обычно делают из тех же соображений, из каких мамы велят не застегивать на себе
белье английскими булавками. Нет
шарфа, нет шляпы: голова у него, наверное, никогда не мерзнет. Но почему у него
нет джинсов? Я не знаю ни одного
мужчины - ни одного! - у которого бы не было хоть одной пары джинсов, даже если
он больше их не носит, даже если они
старые и куплены еще в 60-х годах. Нет кожаной куртки, нет блейзеров, и ни
одной, даже самой плохонькой футболки. Где,
я вас спрашиваю, вельветовые брюки? Они были у всех мужчин, которых я знала. Где
сандалии, спортивные куртки,
полосатые фланелевые рубашки?
Я просматриваю список.
- Ну, вот так, хорошо, - его голос - радостный - слышен громче в соседней
комнате. - Нет, нет, рад был тебе помочь.
До завтра. Не беспокойся... Не о чем...
Я соскакиваю с кровати, складываю листочек и прячу его к себе в сумку,
которая стоит на полу у кровати. Дверь
отворяется: он стоит на пороге и улыбается.
- Кончено! Ушел! Сейчас мы это отпразднуем, кисонька. Ты проявила чудеса
терпения. Выпьем вина?
* * *
Уже около полуночи. Мы оба лежим в постели. Вина мы так и не выпили: мы
тут же, полураздетые, наспех,
занялись любовью. Потом вместе приняли душ, и я сказала ему, что это первый душ
за десять лет: я предпочитаю
принимать ванну. Завернувшись в полотенца, мы съели три больших куска вишневого
пирога, оставшегося от обеда, и
допили бутылку шабли. Я лежу на спине, закинув руки за голову и смотрю в
потолок. Он лежит на животе, подперев правой
рукой голову, а левую положив мне на грудь. Он попросил меня рассказать ему о
моих братьях и сестрах, о родителях, о
дедушке и бабушке, о родном городе, о школе, о моей работе. Внезапно я замолкаю,
закрываю глаза:
- Пожалуйста, - говорю я, как бы расплываясь в неге, не в состоянии
повернуться к нему и сделать движение, -
пожалуйста...
Он прерывает молчание:
- Я тебе сейчас что-то покажу.
Он выходит из комнаты, возвращается с карманным зеркальцем, бьет меня по
лицу и садится на край кровати. Моя
голова падает на подушки. Он берет меня за волосы и тянет до тех пор, пока я не
начинаю снова смотреть на него. Он
держит зеркало прямо передо мной: мы оба смотрим на два симметричных отпечатка,
которые появляются на моем лице. Я
завороженно смотрю на себя. Его лицо мне незнакомо. Оно бледно, - это просто
фон, еще проступают два пятна, похожие
на боевую раскраску дикаря. Он тихонько проводит рукой по моим щекам.
На следующий день, во время завтрака с одним клиентом, я внезапно теряю
нить разговора прямо посредине
фразы: в моем мозгу всплывает видение прошлой ночи. И почти с тошнотворной
быстротой во мне поднимается желание.
Я отодвигаю тарелку и прячу руки под салфеткой. Когда я осознаю, что увижу его
только через четыре часа, у меня на
глазах выступают слезы.
* * *
Вот так все и шло: шаг за шагом. Я видела его каждый вечер, каждый новый
шаг сам по себе был почти незаметен,
он очень-очень хорошо занимался любовью. Я постепенно безумно влюблялась в него,
не только физически, но физически
особенно. И через две недели я оказалась в ситуации, которую все, кого я знала,
сочли бы патологической.
Мне никогда не приходило в голову расценивать ее так. Говоря по правде, я
