Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Маркиза де Ганж, или Несчастная судьба добродетели
— О праведное небо! — в отчаянии восклицает он. — Она подумала, что я изменил ей! Как мне теперь рассеять ее заблуждение? И где же она сама? Кто знает, куда повлекло ее отчаяние и горе?.. О друг мой, я самый несчастный человек на свете!
— Тогда не будем терять времени и попробуем отправиться по ее следам, — предлагает аббат. — Нам наверняка удастся что-нибудь узнать.
— Ах, дорогой брат, — восклицает маркиз, — самое веское доказательство невиновности моей жены — это испуг, охвативший ее при виде моей так называемой неверности.
— Наконец-то ты сам это сказал! А разве я не твердил тебе, что она — само благоразумие?
Не став сообщать о бегстве Эфразии, братья успокаивают Амбруазину, та вновь ложится в постель, а братья, как и решили, отправляются по следам беглянки. Начав поиски с комнаты Вильфранша, они убеждаются, что хозяин покинул ее совсем недавно: на столе догорает свеча, одежда в беспорядке разбросана по креслам, — словом, все свидетельствует о поспешном бегстве.
— Они вместе! — восклицает маркиз. — Значит, и ты ошибся, утверждая, что она бежала одна.
Но ее поступок является следствием моей оплошности, скорее даже видимости оплошности! Но это уже не имеет значения, ибо теперь я самый жалкий из всех супругов... Злосчастная поездка!.. О, попустительство мое достойно порицания!.. Мне кажется, я давно уже предчувствовал уготованное мне несчастье! Что ж, не будем терять времени, дружище! Обойдем весь город, расспросим всех и вся. Ах, кто знал, что наша поездка из веселой затеи превратится в сущее мучение... Впрочем, мне она не нравилась с самого начала..
Коварный аббат предполагал, что брат решит немедленно пуститься на поиски Эфразии, а потому заранее изобрел еще одну хитроумную уловку, решив, что любая предосторожность никогда не будет лишней, особенно если речь идет об управлении людьми.
А потому едва они с братом добежали до конца улицы, где находилась их гостиница, как путь им преградил часовой:
— Полночь, господа, а в этот час здесь прохода нет.
— Но, сударь...
— Повторяю: прохода нет!
— Что ж, тогда мы вернемся, — примирительным тоном произнес Теодор и, наклонившись к брату, шепотом добавил: — Давай развернемся и попробуем пройти с другой стороны.
Но едва они повернули назад, как дорогу им преградил новый часовой; зажатые словно в тисках, братья не могли даже вернуться к себе домой.
— Но, сударь, еще минуту назад... вас здесь не было, — попытался возразить Альфонс.
— Совершенно верно, сударь, мы заступаем на пост ровно в полночь.
— Но получается, мы стали пленниками улицы!
— Да, сударь, — до тех пор, пока не явится патруль и не отведет вас в кордегардию, где выяснят, кто вы такие.
— Черт возьми, мне это не нравится, — вскричал маркиз, выхватывая шпагу. — Я должен пройти—и пройду, даже если мне придется убить того, кто посмеет оказать мне сопротивление!
Услышав угрозы, часовой стал звать на помощь.
— Бежим, бежим, — закричал аббат, — не будем навлекать на нас новую беду, достаточно уже имеющихся у нас неприятностей. Скоро рассвет, так что спустимся в кабачок и спокойно проведем там остаток ночи.
Цель придуманной аббатом хитрости была ясна: понимая, что, если они немедленно пустятся в погоню, они быстро догонят беглецов, а значит, те не успеют запутаться в приготовленной для них паутине, коварный паук-аббат решил потянуть время. Для этого он нанял за большие деньги двух субъектов и велел им исполнить роль часовых.
Едва забрезжил рассвет, как маркиз заявил брату:
— Продолжим наши поиски!
Опросив немало народу, братья наконец прибыли на постоялый двор, где им сообщили, что Эфразия и Вильфранш наняли карету и вместе отправились в Ганж.
Альфонс пожелал ехать немедленно, аббат же, для которого гораздо важнее было выиграть время, убедил брата, что нельзя оставлять Амбруа-зину одну в меблированных комнатах, равно как
и бросить без присмотра в Тарасконе их собственный экипаж.
— Но эти хлопоты никогда не кончатся! — в отчаянии воскликнул маркиз. — А за это время между моей женой и молодым человеком, давно уже в нее влюбленным, может произойти все, что угодно!
— Послушай, разве ты только что не сказал, что поступок Эфразии доказывает ее невиновность? Тогда в чем же дело, почему ты так взволнован? Будь же последователен в своих рассуждениях и не волнуйся больше, чем требуется.
— Ты прав, — все еще возбужденный, ответил маркиз. — Но подумай сам: она уехала, потому что обиделась на меня, а в такой ситуации всегда стоит опасаться женской мести!
Полагаю, читатель уже понял, что все пошло по плану, придуманному Теодором: дождавшись, когда в Бокэр доставили их экипаж, братья сели в него и вместе с Амбруазиной поехали в Ганж. Правда, девушка была ужасно огорчена, что желанное для нее путешествие, сулившее одни только радости, завершилось крайне неприятным приключением, однако благодаря своей чистоте и невинности она не поняла, отчего все так взволнованны. Впрочем, аббат намеками попытался объяснить ей, что произошло, но она все равно осталась в неведении истинных причин случившегося.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Легко представить себе изумление маркиза, когда, прибыв к себе в замок, он не нашел там ни Вильфранша, ни супруги. Прекрасно зная причину отсутствия беглецов, аббат тем не менее сделал вид, что удивлен не меньше брата, и в доме воцарилась всеобщая растерянность.
— Нас обманули,— наконец заявил маркиз Теодору. — Они бежали, а чтобы ввести нас в заблуждение, сказали хозяину наемной кареты, что едут в Ганж. О, в каком ужасном положении оказались мы оба, моя несчастная жена и я!.. Она считает виновным меня, я считаю виновной ее... Она пропала, а я хочу знать все, ибо и любовь моя, и гордость дают мне на это право.
И несчастный мерил шагами каждый закоулок замка, орошая слезами мебель и комнаты, напоминавшие ему о счастливых минутах, проведенных вместе с дорогой Эфразией.
Тот, кто хотя бы раз возвращался в места, бывшие свидетелями его прежнего счастья, знает, сколь трудно сохранить в них сердечный покой: каждая вещь напоминает о прошлом, в каждом уголке память рисует нам его сладостные картины, нам кажется, что мы все еще любим ту, что являлась украшением этих мест. Эхо доносит до нас голос, некогда безмерно нас восхищавший, мы летим на его звуки, но находим всего лишь
юз
истерзанный горем образ; и нам кажется, что сердце наше вот-вот разобьется от отчаяния.
И вот в часовне, когда Альфонс с рыданием опустился на колени перед лортретом обожаемой супруги в образе Богоматери, помещенным, как мы уже говорили, над распятием, и погрузился в состояние особого рода транса, во время которого перед нами въяве предстают одолевающие нас химеры, ему почудилось, что глаза небесной Девы наполнились слезами. Она повернулась к нему, уста ее, внезапно побледневшие, приоткрылись, и Дева произнесла: «...смерть... погибель... могила...»
