Екатерина Владимирова - За гранью снов (СИ)
- А если я скажу, что могу помочь? – усмехнувшись, проговорил незнакомец. – Поверишь?
- О чем ты? – не понял Михаэль и уставился на него с удивлением.
- Может, договоримся? - тихо проговорил незнакомец, задумчиво потерев подбородок и наклонившись ниже над столом. - Я как раз ищу хозяину новую игрушку. Возможно, что твоя ему как раз подойдет.
Он блеснул белозубой улыбкой, казавшейся очень мрачной и ядовитой в полутьме небольшого зала.
Михаэль сощурился, взирая на мужчину с подозрением, холодок прошелся вдоль его тела.
Наверное, не стоило ему спрашивать... Но он не смог пересилить свое любопытство.
- А кто твой хозяин?
Незнакомец вновь улыбнулся. Хищно, плотоядно, растянув губы в почти зверином оскале.
Наклонился еще ниже, потянувшись пальцами к рукаву рубашки. И, выставляя вперед оголенное плечо с красовавшейся на нем меткой принадлежности, саркастически выдохнул:
- Никому не расскажешь?
Михаэлю показалось, что он ошибся. Ведь такого не бывает. С ним, по крайней мере, никогда не было.
- Неужели..!? - широко распахнутыми глазами взирая на метку, воскликнул он, не веря тому, что видел.
- Твоя рабыня окажется в надежных руках, - встречая изумленный взгляд, сказал незнакомец. Его губы жестко сжались, глаза сощурились, не оставляя и следа от веселости и безмятежности. – Поверь мне.
7 глава
Последний штрих
Я боялась его возвращения. Точнее, я боялась последствий того, что сделала, которые мне в полной мере предоставил бы Михаэль. Надеяться на то, что он простит подобное, не стоило. И я не надеялась.
Я ждала. Расплаты, кары, решения повелителя, его волеизъявления. Новых побоев, новой боли.
Сжавшись в комочек на старенькой кушетке в своей полутемной коморке, освещенной лишь блеклым сиянием лунного света, проникавшего сквозь окошко под потолком, я пыталась сдержать поток слез.
Но все равно заплакала, ощущая ноющую боль в груди, разъедающую кожу до основания.
Почему-то вдруг вспомнились такие же полные пугающей неизвестности и злого предвкушения ночи в детском доме, когда я, точно так же, сжавшись клубочком около стенки, таилась под одеялом, сильно зажав рот кулачком, чтобы не закричать, в тихой надежде на то, что сегодня меня оставят в покое и не станут колотить.
Но с тех пор, как я попала в приют в возрасте чуть более трех лет, меня постоянно испытывали на прочность. Били всегда по очереди, сильно и больно, грубо таскали за волосы и царапали ногтями плоть. На моей коже, такой бледной, казавшейся почти прозрачной, синяки и ссадины всегда выглядели просто отвратительно, а следы запекшейся крови вызывали омерзение и отвращение.
Детдомовские дети меня ненавидели, они всегда старались уязвить меня или задеть, чаще всего побить.
Я плакала только вначале, первые года два. А потом смирилась, молча снося обиды и побои. Еще через два года я научилась давать сдачи, да так, что ко мне с того дня стали подходить все реже. Смотрели всегда косо, исподлобья, насупившись или сведя брови к переносице, словно обещая скорейшее наказание, глаза почти безумные, всегда с горящими внутри яростными искрами невысказанной ненависти.
Я никогда не знала, почему меня презирали в детском доме, даже не стараясь сделать «своей» в кругу избранных ребят. Никогда даже не задумывалась над тем, чем отличаюсь от остальных, и почему не заслужила к себе элементарного уважения, хотя бы принятия меня, как равной. Я никогда не догадывалась, в чем крылась истинная причина их ненависти и неприятия.
Эта причина была так же банальна, как глоток свежего воздуха.
У меня была семья, вот в чем дело. У меня была любящая мама, до того, как меня сдали в приют.
Она умерла, и поэтому я оказалась одна, на попечении государства.
А все те дети, среди которых я оказались, не знали и значения этого слова. «Мама»...
На самом деле, я мало помню о ней, она умерла. И я даже точно не могла сказать, была ли она у меня на самом деле, или это был лишь плод моего воображения, разыгравшейся на почве одиночества фантазией.
В памяти всегда всплывали только блеклые, нечеткие, смутные очертания ее лица, едва различимые, омраченные временем, состарившиеся, но по-прежнему свежие, словно новые, для меня черты лица, линия губ, изогнутость бровей, складки на лбу. Но я так же не могла сказать определенно, не выдаю ли желаемое за действительное...
Мне всегда казалось, что она была очень красивой. Такой я ее себе всегда представляла. У нее были длинные черные волосы, такие же, как у меня. Помню ее улыбку... Смутно, но помню. Помню запах кожи, аромат ее духов, кажется, что узнаю его среди миллиона других запахов и ароматов. Как и ее голос, такой звонкий, глубокий, томный голос с хрипотцой. Каждую ночь она напевала мне колыбельную, убаюкивая.
Перед приютом - годы пустоты, о которых мне ничего не было известно. Будто стертые из памяти кадры фильма, в котором я была главной героиней.
А потом... ничего. Темнота, пустота, одиночество, боль. Детский дом.
Когда выпустилась, ощутила себя птицей, освобожденной из клетки. Какое-то гадкое было сравнение, но именно оно совершенно точно передавало все, что я в тот момент чувствовала.
Окончила медицинский колледж, нанялась санитаркой в больницу, надеясь на освободившееся место медсестры в отделении скорой помощи. Обменяла комнату в общежитии на однокомнатную квартирку на окраине столицы, открыла счет в банке, надеясь в будущем приобрести квартиру побольше.
Выжила, черт побери! Поднялась с колен, начала жизнь с нуля. С трех с половиной лет одна! Против всего мира.
Разве не достойна я была того, чтобы получить право хотя бы на свободу?!
Но и ее теперь у меня собирались отнять. Пытались вновь сломать меня. Как и много лет назад.
Я сглотнула комок слез, застывший в горле, и перевернулась на другой бок, лицом к стене.
В груди колотилась ярость, смешанная с обидой и разочарованием.
Мой побег не удался.
Наверное, он изначально был обречен на неудачу.
И почему я не подумала об этом раньше?! Почему не продумала всего?!
