Стенли Морган - Оле, Мальорка !
— Как что — сласти, конечно.
— Ах, да — "Кэнди Кинг"![1] А папаша твой чем занимается?
— Всем подряд. Он держит сеть супермаркетов.
— А братья и сестры у тебя есть?
— Если есть, то я о них не слыхала.
Единственное дитя, но — какое! Не удивительно, что она не склонна разбрасываться пустяковыми словечками, вроде "спасибо" и "пожалуйста". Я попытался представить себе её детство, но почти сразу отказался от бесполезной затеи. Что я могу знать о жизни таких людей?
Катер выскочил на просторы залива Пальма-Новы.
— Вот где я живу, — сказал я, кивая на берег. — Вон в том доме, на втором этаже.
Каролина мельком взглянула на берег и кивнула.
— Ты чем-то обеспокоена? — спросил я.
Она повернулась ко мне и нахмурилась.
— Нет, почему?
— Ты уверена, что не совершаешь ошибки, приглашая меня на яхту? Уверена, что никто не будет против?
— Нет, кое-кому это наверняка придется не по нутру. Впрочем, это зависит от настроения.
— Вот как? Замечательно!
— Боишься?
— Как тебе сказать… Как правило, я стараюсь не появляться там, где меня не очень ждут. Я все-таки — не полный мазохист.
— Хотя ничто мазохистское тебе не чуждо — не правда ли?
— В каком смысле?
— Я ведь тоже устроила тебе не самый торжественный прием, но ты остался.
— Ты была одна, а на борту их — восемь.
— Я знаю множество мужчин, которые при виде меня бежали бы без оглядки.
Я улыбнулся и пожал плечами.
— Хорошо, значит, я мазохист.
— Держись крепче! — вдруг крикнула она с нотками раздражения в голосе. — Слишком уж медленно мы тащимся.
Вввжжжжик! Рычаг выдвинут вперед до предела, корма погружается в воду и катер мчит вперед, как на крыльях.
Каролина не гасила скорость до самой последней секунды, пока мы не ткнулись в правый борт яхты, едва не раскроив носом дорогую обшивку.
Лишь завидев подобную яхту в заливе, пусть даже ночью — залитую яркими огнями, — любой нормальный обыватель разинет пасть и бухнет что-то вроде: "Ух ты, чтоб я сгорел!"; представляете же, что почувствует такой человек, оказавшись на борту этой сказочной красавицы! Размеры, великолепие и богатство просто поражают. Что бы там ни рассказывала Каролина про своих родственников с сотнями миллионов, но лишь в ту минуту, ступив на палубу этого сверкающего хромом и медью белоснежного чуда, я столь явственно осознал, в каком чуждом мире оказался. Так, должно быть, ощущал себя Тарзан, попав в Нью-Йорк, а ведь меня, вдобавок, никто не приглашал. Словом, вы, наверное, и сами догадались, что я уже начал горько корить себя за столь легкомысленно принятое предложение.
По трапу к деревянному причалу быстро сбежал матрос в белой майке и слаксах.
— Добрый вечер, мэм, — подобострастно поздоровался он.
— Прими катер, Хэнсон, — бросила Каролина. — Пойдем, Инглиш, — кивнула она мне. — И — хватит строить из себя затравленного кролика.
Она резво взбежала по ступенькам, привычная к ним. Я последовал за ней.
Едва мы оказались на палубе, как к нам приблизилась парочка. Парень напоминал меня — примерно моих лет и одного со мной роста и сложения, высокий, стройный и загорелый красавец, с темными вьющимися волосами. В легкой белой рубашке и брюках. В руке он держал наполненный темной жидкостью стакан, в котором позвякивал лед.
При виде сопровождавшей его девушки у меня захватило дух. Невысокая и худенькая, но с огромной грудью и длинными, черными, как вороново крыло, волосами. На ней был очень элегантный брючный костюмчик цвета морской волны, с полностью оголенным животиком. Девушка выглядела страстной, зажигательной и необычайно возбуждающей.
Завидев Каролину, мужчина остановился, как вкопанный. Вид у него сразу сделался угрожающим. Темные глаза сузились, губы поджались, а дыхание стало прерывистым. Зрелище довольно неприятное, скажу я вам.
Его подруга метнула на Каролину ревниво-мстительный взгляд и отошла к борту, словно предвкушая приятную сцену. На меня она даже не посмотрела.
Зато её спутник насмотрелся на меня вволю. Он стоял, набычившись, и прожигая меня насквозь взглядом, тепла в котором читалось не больше, чем у изголодавшегося паука, в тенетах которого запуталась жирная и сочная муха. Затем он перевел взор на Каролину.
— Я хочу с тобой поговорить…
— Потом.
— Сейчас же! Иди сюда. — Он кивнул на прикрытый жалюзи дверной проем в проходе.
— Я же сказала, Кларенс — позже! — раздраженно ответила Каролина.
Кларенс! Вот, значит, он каков! Господи, до чего же обманчивы бывают имена. А я-то представлял его одетым с иголочки снобом с бледной вытянутой физиономией и брюшком. Высившийся передо мной парень скорее напоминал профессионального теннисиста.
Каролина, задрав голову, быстро и решительно прошагала мимо него. Кларенс резко развернулся и последовал за ней, агрессивно ускоряя шаг. Ярдов через пятнадцать он настиг её, схватил за руку и рывком повернул к себе. Разговора их я не слышал, но доносившихся до моих ушей отрывков вполне хватило, чтобы составить представление о сути супружеских разногласий.
Кларенс: "…своем идиотском катере… собирались кататься на водных лыжах… кто тебе дал право!.."
Каролина (очень громко и отчетливо): "Иди в жопу, Кларенс!"
Кларенс (свирепо махнув рукой в мою сторону и метнув на меня убийственный взгляд):…очередного своего альфонса… опять протрахалась весь день…"
Каролина сорвалась прочь. Кларенс помчался следом, и они скрылись из вида.
Я стоял и дрожал, как осиновый лист. Жгучая девица смотрела на меня, опираясь на фальшборт и ехидно улыбаясь. Жуткая стервоза.
Внизу взревел мотор и послышался шум отплывающего катера — должно быть, матрос повел ставить его на якорь. Я пожалел, что не сижу сейчас в катере и не мчусь домой. И черт меня дернул ввязаться в эту авантюру.
— Как вас зовут-то? — спросила девица. Американка, решил я. Тон снисходительный, чуть нагловатый.
— Тобин.
— Давно знаете Каролину?
— Часов пять.
— О, это целая вечность! Должно быть, вы в своем деле мастак.
Ее развязность меня возмутила. Чего не выношу, так это подобной фамильярности — не важно, с чьей стороны. Хорошо, пусть эти люди из высшего света, пусть они любят пускать пыль в глаза — я же не возражаю, и готов их даже уважать; но почему бы им при этом не вести себя по-человечески? Есть предел, переступив через который, любая коронованная особа вместо признания удостоилась бы болезненного щелчка по самолюбию, столкнувшись с кирпичной стеной тобинского презрения. Все различие между мной и шайкой этих вальяжных бездельников состояло в каких-то восьмидесяти миллионах долларов. И то — заработанных не ими самими, а их папочками. К чертям их!
