Луис Эмедиату - Зеленые годы
Первое, о чем он вспомнил — это то, что он всегда боялся высоты. Ужас наводнил все его существо, и он старался не глядеть вниз. Непрочные, шаткие строительные леса, казалось, рухнут под тяжестью страха — но он не сдавался. Он выругался, недовольный тем, что ему приходится работать в День независимости, во внеурочное время, и посмотрел вверх. Здание, казалось, готово проткнуть небо, а наверху десятки людей в комбинезонах и касках испуганно смотрели вниз.
Он тоже посмотрел вниз и увидел, как на углу, на пересечении с главным проспектом маршируют военные. Он вспомнил детство и улыбнулся. Ему тогда хотелось быть солдатом, потому что очень нравилась оливковая форма и винтовка на плече во время парадов.
— Мать твою так! — крикнул он во весь голос. — Каким же я был дураком.
От высоты у него кружилась голова, и он спрашивал себя, какого черта устроился на такую работу. Его дрожащие руки застегнули ремень безопасности. Только что он уронил молоток. Снова посмотрев вверх, он увидел, что парни что-то говорят, но не мог разобрать слов. У него создалось впечатление, что они хотят его о чем-то предупредить, но он ничего не понял и снова принялся за работу.
Через несколько минут он снова посмотрел вниз и увидел группу людей, тревожно размахивающих руками. Леса покачнулись, и он заподозрил неладное. При втором рывке его качнуло, и он чуть было не ударился о громадную балку, и тут ему все стало ясно. Похолодев от ужаса, он машинально дернул за веревку, подавая сигнал, чтобы его спустили.
— Выбирайте одно из двух, — сказал профессор. — Либо вы пишете книги для широкого читателя, либо не пишете. Если не пишете, у вас все равно остается несколько возможностей выбора. Одна из них — это созерцать собственный пупок, что, впрочем, довольно благодарно и утешительно. Да и кому, кстати говоря, не нравятся пупки? Если не хотите описывать собственный пупок, можете описать пупок вот этой девушки, правда ведь? Я другого такого красивого пупка сроду не видал. А вы?
Профессор уже успел порядком набраться. Несмотря на это, я продолжал упорно рассуждать о благородных целях литературы как искусства, способного отражать реальное и ирреальное, прекрасное и безобразное. Прошел официант с подносом, на котором стояло несколько стаканов виски, и все наши взоры обратились к нему. Меня уже подташнивало, в желудке делалось черт знает что, и все же я был готов еще выпить.
— Я согласен, что это благодарное дело, — сказал Уго, насилу держась на ногах. — Но это совсем не просто.
— Послушайте, вы — идиот, — проворчал профессор, весь раскрасневшийся и с трудом выговаривавший слова.
Самое неприятное на встречах подобного рода — это когда начинают обсуждать тему, послужившую поводом для встречи. Уго сочинял рассказы, а профессор когда-то пробавлялся стихами. Афонсу собирался написать революционную книгу, но еще даже не принимался за нее из страха перед цензурой и полицией. Пока политическое положение в стране не изменится, — обосновывал он свою позицию, — пусть до тех пор вызревают идеи.
— Мне нужно пожить. Нужно приобрести жизненный опыт. Вот тогда уже ничто меня не остановит.
Лусия писала политические памфлеты, хоть и не слишком верила в то, что ее вдохновляло. Однако ее распирало от гордости: будучи женщиной, она считала, что мужества у нее больше, чем у любого из нас, а мы действительно боялись агентов спецслужб и опасались откровенно говорить по телефону о волнующих нас вещах.
— Я против правящего режима, — говорила Лусия, — хоть и знаю, что это опасно для жизни.
И она вздрагивала, точно от оргазма, медленно потягивая виски. Наш приятель Жайме, придурок, решил выпустить свою книжку ко Дню независимости и украсил галерею бразильскими и американскими флажками. Ему было двадцать шесть лет, и это была его первая книга.
— Прежде всего мы должны быть честными, — продолжал профессор. — Я не осуждаю тех, кто созерцает собственный пупок, хотя по мне лучше созерцать пупок той девушки, видите? Вам уже кажется, что вы слегка проводите языком по ее пупочку, потом спускаетесь ниже по животику, потом еще ниже и ниже — ух, боже мой… Но, возвращаясь к нашей теме, скажу, что всем хватит места под солнцем, правда ведь? И как демократ, как поборник свободы и добрых нравов я не могу осудить ни одного художественного направления, даже если оно чуждо или даже враждебно реальности…
— Тьфу ты, черт! Да заткнется он когда-нибудь? — заорал Афонсу.
— Да пусть его болтает, придурки вы этакие! — откликнулась Лусия. — Мне тоже охота высказаться. Никак я в толк не возьму, как может художник замкнуться в себе, в то время как вокруг воет голодная и угнетенная толпа!
— Мать твою так! — крикнул Уго. — Ты соображаешь, что говоришь?
— Вы оба пьяны, — заметил Афонсу. — Знаете, что я вам скажу? Я бы, конечно, не посвятил себя искусству, далекому от жизни. Я подготавливаю свою критику системы, но не могу изложить ее сейчас ввиду хронологической близости, ясно? Я не могу написать книгу сейчас, пока не пройдет какое-то время — лишь тогда ко мне придет полная объективность и беспристрастность. Если диктатура падет, я подожду, пока все уляжется, и возьмусь за роман. Если не падет, я уеду из страны и буду за всем наблюдать извне. Но я собираюсь…
— Да ты просто боишься! — заорала Лусия.
— Бояться свойственно человеку, — изрек профессор, едва не падая с ног. — Я вот, к примеру, тоже раньше храбрился, а теперь мне ничего уже не надо, разве что потрогать пупок той девушки, видите? Куда подевалась моя храбрость? Трусом, что ли, я сделался?
Мы все посмотрели на ту девушку и убедились, что профессор не напрасно заводится. Она была среди стайки размалеванных женщин, громко болтавших о Гете и Бодлере и явно стремившихся привлечь внимание фотографов и кинематографистов. Рядом депутат собирался толкнуть речь и озирался, прикидывая, достаточно ли будет слушателей. Вроде достаточно.
— Но вот что получается, — произнес профессор, уставившись в пол. — Ведь многие разрабатывают тему чужой нищеты, не разобравшись как следует, что она, собственно, собою представляет. Нищета, молодые люди, всегда была выигрышной темой.
Депутат достал из кармана бумажку и уткнулся в нее. Я почувствовал, что меня вот-вот вырвет, и побежал в туалет. Вот как тогда жилось.
Он вышел из дома, рассчитывая на небольшое приключение, даром что на дворе День независимости. Ради праздника, сказал он себе, я поброжу по улицам, погляжу на баб да развлекусь как следует — не для того ли меня Бог создал и поселил на земле. Эта фраза показалась ему блестящей, и он повторил ее несколько раз подряд. Он прослывет гением, если возьмется за перо.
