Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
Из жизненных испытаний выходят либо закаленными, либо сломленными — это зависит от характера, а может быть, от везения. Мои родители сломались. Казалось, их жизнь продолжается, отец снова женился, мать — одна. Я думаю, она весь остаток жизни так и просидела у телевизора в гостиной, ожидая, что отец вернется. В том, как быстро она вскидывает глаза и резко поднимается на каждый звонок в дверь, по тому, как в ответ на звяканье дверного колокольчика открываются ее губы, я узнавала маму, которая ждет папу. Вернись этот человек к ней — она приняла бы его, обняла, пустила бы в свое тело, сделала бы это для него. И все бы ему простила. Она смогла бы все возвратить. Она продолжала его любить, и жизнь без него — все эти годы ожидания — была как нарыв, обычный нарыв, который прорвался бы, стоило лишь отцу возвратиться.
Я дитя разведенных людей, из распавшейся, разделенной семьи. Как мне теперь жить в атмосфере разобщенности, ведь я плод любви. Меня разрезали, разорвали, обезличили. Сорок лет минуло, а в моей жизни так и не было ничего печальнее развода родителей.
Каникулы заканчиваются раньше, чем ожидалось. Мы не возвращаемся в отель, а едем в новую квартиру, которую купил нам отец. Все продумано и организовано. Мы заканчиваем операцию по расставанию, длящуюся уже долгие месяцы. Эта дрянь обо всем позаботилась. Кое-какая мебель и наш скарб уже перевезены из отеля прямо в квартиру. Мать спрашивает, можно ли еще прийти в отель. Дрянь отвечает, что в этом нет необходимости, все ведь уже вывезено. Мать настаивает, все это так неожиданно, отец соглашается с ней.
У матери всего несколько часов, чтобы покинуть место, где она была хозяйкой пятнадцать лет. Она тупо ходит по комнатам, за ней по пятам дрянь, вдруг опять навострившая ушки и подстерегающая каждое движение. Мать вынимает маленькую шкатулку с драгоценностями, которую прятала под стопкой простыней. Та проверяет, что внутри, и разрешает матери увезти свои безделушки. Мать собранная, сильная. От волнения она забудет об элементарных вещах. У нас ни простыней, ни полотенец — никто не подумал позаботиться о таких будничных вещах. Первое время нам придется спать в спальных мешках. Мать потрясена, ведь ее выгнали, унизили, но держится что надо. Я хожу следом, пытаюсь утешить ее. Притворяюсь безразличной, чтобы разозлить дрянь. Мы с матерью впервые в союзе, и я чувствую, как близка с ней. Перед уходом, подгоняемая дрянью, мать гладит китайскую вазу у входной двери, остановившись возле этой семейной реликвии, столько лет встречавшей и провожавшей ее. У нее была привычка, проходя мимо, стирать с нее пыль: ваза была ее любимицей, матери нравились ее красота, изящество. Раскинув руки, она порывисто хочет снять вазу, это будет памятью об узах, зна́ком, что жизнь еще продолжится под другой крышей. Каждый раз, взглянув на вазу, мать будет вспоминать прежнюю обстановку, и тогда с помощью этой магической амфоры она сможет поверить, что одинокий ад ее новой жизни когда-нибудь кончится. Дрянь вскрикивает и грубо водружает вазу на место.
— Это не твое!
Она просто злобная тварь. Хочет укусить побольнее, отомстить. Но за что? Мать не возражает, силы не равны. Она вся опустошена, а в той, другой, кипит желчь. Я подхожу, хочу взять вазу, мать берет меня за руку:
— Ладно, пойдем…
— Берите вазу!
Подняв голову, я вижу, что отец за всем этим наблюдал — он стоял на верху лестницы. Избегая моего взгляда, он быстро поднимается по ступенькам.
Мы уходим из отеля, оставив дверь полуоткрытой. Мать прижимает к животу вазу, а я, вытянув перед собой руки, несу, как трофей, маленькую шкатулку.
В квартирке тесновато, зато мы у себя дома, отсюда нас не выгонишь. Братик с сестрой целыми днями пререкаются. Они выросли. Марианна — серьезная, волевая и самоотверженная молодая девушка. Николя — еще мальчишка, шатающийся неизвестно где, длинноволосый; мать частенько грозится остричь его парикмахерскими ножницами, но никак не может поймать. Мать старается соблюдать видимость порядка и делает вид, что все хорошо. Она нашла работу. Судья заявил, что моя мама не нуждается в содержании и должна работать. Это она и делает, как всегда много, устроившись подгонять одежду в шикарный бутик.
— Теперь мы станем настоящей семьей! Будем хорошо питаться, перестанем пре-ре-кать-ся!
Последнее слово мать чеканит как молотом — ей необходимо привлечь внимание Марианны и Николя, которые как раз собачатся, пока она оглашает свой вердикт о переходе к здоровому образу жизни.
Мать изменилась, в ней стало больше тепла, мягкости. Она прилагает все усилия, чтобы хорошо о нас заботиться. Поздновато, но все равно здорово. «Лучше поздно, чем никогда». Таков новый лозунг. Чем чаще она повторяет эту банальную фразу, тем больше вписывается в течение жизни, в ее неторопливый ход: мать обрела надежду.
Ну вот, теперь мать нас воспитывает. Она понимает, что мы — все, что у нее осталось, и ничего тут изменить нельзя. Она поддерживает меня, убеждает, что у меня все мыслимые таланты, что я могу преуспеть. Чего? Я выслушиваю эту неожиданную и непривычную похвалу. Я недоумеваю. Я снова с ней сближаюсь. От ее застарелого, хорошо знакомого равнодушия не осталось и следа, но я боюсь в это поверить. Понадобится, чтобы мать повторяла мне изо дня в день, с утра до вечера, трезвая и пьяная, счастливая и несчастная, весь остаток ее погибшей жизни, что она любит меня и что у меня есть талант, настоящий, талант быть любимой, и только тогда, с трудом поверив в это, я, может быть, отвечу на внезапно проснувшуюся любовь и поверю, что слова эти не просто сотрясение воздуха, что они перевешивают прошлое.
Год мать прожила здоровой жизнью, без спиртного. Потом она снова стала пить, с временными перерывами и с ожиданием, которое так и не прошло. Исподтишка, украдкой, все увеличивая дозы, она всего за несколько месяцев вернулась к старому. Алкоголь и табак до конца жизни останутся для нее отдыхом, утоляющим боль лекарством.
«Мерседес» с открытым верхом лихо взбегает по дорожке, ведущей к пансиону. Машина ворчит, сигналит, заезжает на газон, потом съезжает с него и останавливается в нескольких метрах от сестры Марии Иммакулаты, которая с трудом сдерживает ужас и ярость. С доброй делянки ее подстриженного зеленого газона снят скальп. Она гневно сверлит взглядом незнакомца в черном, и я вижу, что добрая сестра Мария сейчас бросится на защиту своих владений.
— Это мой отец, — говорю я, сконфуженная и счастливая. — С самого утра жду.
Отец выскакивает из только что заглохшего астероида и идет прямо ко мне, раскрыв объятия. Я бегу навстречу и прижимаюсь к нему. В машине сидит дрянь. Она накрасилась под карикатурную женственную простушку, с которой мой отец наконец-таки обрел размеренную и счастливую жизнь. «Вот, вот кому нравится, когда в нее лезут», — думаю я.
Она выходит из машины, идет мимо меня и устремляется к сестре Марии Иммакулате, которая отступает на шаг.
— Матушка!! — кричит она.
— Сестра моя! — поправляет ее Мария.
— Сестра моя, я новая мадам Кристель, и должна предупредить, — она хватает сестру Марию Иммакулату за локоть и уводит ее в сторону. — Со мной вам будет нелегко! Пьянству — бой! Я сама буду воспитывать мужниных дочерей…
Отец берет меня за руку, улыбается и ведет к машине.
Дрянь оживленно спорит с сестрой Марией Иммакулатой, которая старается отделаться от нее, поминутно высвобождая локоток. Отец ловко пользуется моментом и исчезает вместе со мной: мы несколько минут покатаемся.
Воскресенье, весна в цвету, воздух свеж. Я запрокидываю голову и отдаюсь на волю мотора, его монотонного механического гудения, мне так его не хватает. Отец молчит, он счастлив, и я мчусь с ним в моем маленьком поезде с откидным верхом.
