Игры, в которые играют боги - Эбигейл Оуэн

– Он бы не ушел, не будь это важно, Лайра.

– Не придумывай для него оправданий. Он был в моей постели вчера ночью… – Я смутно замечаю, как Харон вздрагивает, но слишком занята летящим без управления поездом своих мыслей. – А сегодня он не удосужился даже посмотреть, как я сражалась за победу в этом долбаном…

Я сама обрываю себя, потому что ярость возвращается по следу обиды на Аида, на всех них и вслед за ошеломляющим ощущением, что я сейчас одинока как никогда. Это как будто дамба, которую я строю, только чтобы она разрушалась под потоком воды. Снова и снова.

Я заставляю себя двигаться, как будто стряхивая все это, как будто отторгаю прикосновения.

– Он предупреждал, что ему нечего будет дать мне дальше… – Я качаю головой. – Я просто не понимала…

И я ухожу. Если я не буду двигаться, ярость затопит меня.

Харон следует за мной, но я игнорирую его, бреду через черный ход из дома Аида и дальше вниз по террасам. Я просто иду через поля с мягкой травой и летними цветами к ближайшей горе. Мне на глаза попадается тропинка, и я иду по ней.

Мне просто надо не стоять на месте.

Ступеньки маленькие, они заставляют меня сдерживать шаг, ведут и ведут вверх. И вверх. И вверх. Лестница обвивается вокруг горы. И с каждым шагом я снова и снова обдумываю каждый момент с тех пор, как я пыталась бросить камень в храм Зевса.

То, как Аид отталкивает меня, кажется неправильным. Это жестокое обращение. Так непохоже на него. Каким он себя показал мне. Бросить меня вот так – и только потому, что мы переспали?

Обрыв справа от меня делается таким крутым, что смертный, боящийся высоты, уже бы ничком приник к скальной стене. Я едва замечаю его. Я не вижу конца тропы, пока не заворачиваю за последний поворот и не застываю, на секунду выброшенная шоком из вихря мыслей и эмоций.

Обсерватория Геры.

– Ого, – шепчу я.

Белые коринфские колонны обрамляют путь к парящим ступеням. В буквальном смысле парящим: они не закреплены ни друг на друге, ни на земле. Они ведут к зданию с куполом, также парящему на облачном ложе. Это обсерватория, сделанная из какого-то розового камня, – может быть, это розовый кварц, поскольку виден свет фонарей внутри. Над крышей обсерватории, как парус, переливается тонкий, изящно изваянный серп серебристой луны. Он поставлен на рельсы, так что, я полагаю, он движется вместе с телескопом внутри, чтобы не загораживать вид.

Даже снизу, где я стою, небо кажется намного ближе. И намного больше. Думаю, ночью тут возникает ощущение, что можно потянуться и коснуться настоящей луны. Ощутить жар звезд.

Звезды.

Аид зовет меня своей звездой.

– Все хорошо, Лайра? – Серьезный голос Цербера плывет в моем разуме, я оглядываюсь и обнаруживаю, что адский пес стоит на тропинке позади меня, все три головы вскинуты, во всех парах глаз странного цвета проглядывает беспокойство. – Я чувствую твое горе.

«В порядке ли я?»

– Не особо. Нет. – Не в порядке.

Вся бившаяся во мне неуемная ярость покинула меня, как Аид сегодня, оставив после себя замешательство и кучу другого дерьма, и я плюхаюсь на траву там, где стою.

Спустя секунду подваливает Цербер и укладывает свою огромную тушу рядом со мной, сворачиваясь вокруг, как живой щит, и располагаясь так, чтобы я могла опереться на его плечо: три головы нависают справа от меня, а задняя часть раскладывается слева. Его пушистый хвост плюхается мне на колени, как очень большое мохнатое одеяло, пахнущее дымом.

– Аид не стал бы спать с тобой, если бы ничего не чувствовал, – говорит Харон.

Видимо, он тоже шел за мной. Сейчас он стоит там, где горная лестница выходит на это поле, и, судя по виду, готов развернуться и уйти, если я попрошу.

Я вздыхаю, откидываю голову на Цербера и смотрю в бриллиантовую синеву безоблачного неба. Для моего денька дождь был бы куда более подходящим. Может, даже гроза.

– Он говорил, что ничего не сможет мне дать. Я знала, что это было… просто физическим.

А я немножко убедила себя, что Аид сказал это не всерьез. Ведь то, как он касался меня, как смотрел на меня, то, что он говорил, то, что заставлял меня чувствовать…

Харон делает шаг ко мне.

Бер поднимает голову и показывает клыки.

– Если расстроишь ее – будешь иметь дело со мной. – Он дает мне услышать то, что говорит Харону.

– Со всеми нами, – добавляют две остальные головы.

Брови паромщика взлетают на лоб.

– Теперь я вижу, что имел в виду Аид под сменой верности, – ворчит он. – Я постараюсь не расстраивать ее, но ей нужно это услышать.

Что именно услышать? Он не может сказать ничего, что заставило бы Аида передумать.

Харон подходит ближе и опускается передо мной на одно колено с серьезным выражением на мальчишески красивом лице.

– С тобой он меняется.

– Это правда, – подтверждает Цербер тройным стерео.

Я провожу рукой по хвосту у меня на коленях.

– Потому что ему нужно, чтобы я победила.

– Потому что он искренне улыбается рядом с тобой, – настаивает Харон.

Я хмурюсь:

– Он улыбается и рядом с другими…

Харон качает головой:

– Он дает слабину со мной и Цербом. Немного расслабляется. Но с тобой даже больше. А улыбки? Не расчетливые, а искренние… Нет. Никогда.

Не может быть. Я бы заметила. Хотя в последнее время, кажется, моя способность к наблюдению крепко глючит.

– Значит, я забавная игрушка…

– Тебе виднее. – Все так же серьезный, Харон опирается локтем о колено. – Ему просто нужно время, чтобы разобраться в том, что он чувствует по-настоящему. Если бы он мог вытащить Персефону, это бы помогло…

Вытащить? Откуда?

– О чем ты говоришь?

Харон осекается на полуслове и утыкается в меня взглядом. Замешательство сводит ему брови.

– Ты говорила, что Аид рассказал тебе про Персефону.

Мои плечи сводит от тревоги, и рука застывает на хвосте Цербера.

– Притворимся, что он не рассказал мне всего.

Харон нервно проводит ладонью по песочно-каштановым волосам, синие глаза сощуриваются.

– Твою же маму поперек, Фи, – бормочет он себе под нос.

Я сажусь ровнее.

– Теперь ты просто обязан мне сказать.

Он крякает, смотрит на Цербера, явно обдумывая, что делать дальше.

Пес возле меня беспокойно двигается.

– Скажи ей, – произносит он всеми тремя головами.

Я выжидательно смотрю на Харона, наблюдая, как у него на лице отражается борьба с нерешительностью. Он уже рассказал мне один секрет Аида насчет Персефоны, но я полагаю, что это серьезнее.

– Твою же мать, – бормочет он снова, потом смотрит мне в глаза. – Она не мертва. Она заперта в Тартаре.

Из меня, как выстрел, вырывается смех.

Ненормальная реакция, я понимаю.

Краем глаза я замечаю, как Харон и Цербер обмениваются взглядами, но я настолько погружена в свои мысли, что мне не до них.

Потом Цербер за моей спиной издает рык, все три головы поднимаются с предупреждающим ворчанием, и его взгляды сходятся на одинокой фигуре, стоящей возле тропы, ведущей к тому месту, где сижу я.

Аид.

Бог смерти, царь Нижнего мира. Как я не заметила его приближения? Как не удержала с ним дистанцию, которую, по словам Буна, я держала со всеми?

Он стоит на верхней ступеньке лестницы, ведущей к обсерватории. Взгляд тусклых серо-стальных глаз прикован к моему лицу.

– Ты назвала Афину чудовищем? – Его голос такой тихий от гнева, что меня пробирает дрожь.

На секунду.

Может быть, включается инстинкт самосохранения, потому что дрожь угасает, и все, что я чувствую, – это холодное принятие.

Персефона не мертва. Она в Тартаре. Полагаю, другие боги тоже почему-то об этом не знают. И если это правда, то именно поэтому Аид присоединился к Тиглю. Он думает, ему нужно нечто – то, к чему есть доступ только у царя богов, – чтобы вытащить ее.