Гейл Форман - Куда она ушла
Позже тем днём социальная работница отвела остальных в сторону для разговора. Мы — бабушка и дедушка Мии и я — беспокоились о её реакции или, точнее, об отсутствии таковой. Мы ожидали крика, вырывания волос, чего-то бурного, соответствующего ужасу новостей, соответствующего нашему собственному горю. Мрачное безмолвие Мии заставило всех нас подумать об одном и том же: травма мозга.
— Нет, это не травма мозга, — незамедлительно заверила социальная работница. — Мозг — уязвимый инструмент, и мы, возможно, в течение нескольких недель не узнаем, какие конкретные области повреждены, но молодые настолько выносливы, и её невропатолог настроен довольно оптимистично. Регуляция моторики у Мии, в целом, на хорошем уровне. Её речевые способности, кажется, не слишком пострадали. Правая половина тела ослаблена, и у неё нарушено чувство равновесия. Если таков общий масштаб травмы её мозга, то Мие повезло.
Мы все съёжились при этом слове. Повезло. А социальная работница посмотрела на наши лица. «Очень повезло, потому что всё это обратимо. Что же касается реакции, — сказала она, указывая на ОИТ, — это типичный ответ на столь экстремальную психологическую травму. Мозг может справиться со стольким, лишь если обрабатывает информацию понемногу за раз, усваивает её медленно. Миа всё осознает, но ей нужна помощь». Затем она поведала нам о стадиях скорби, нагрузив брошюрами по посттравматическому стрессовому расстройству, и порекомендовала, чтобы психотерапевт из больницы осмотрел Мию. «Возможно, это неплохая идея и для остальных», — заявила она.
Мы оставили её слова без внимания. Бабушка и дедушка Мии не из тех, кто согласится на такую терапию. Что же касается меня, то я беспокоился о реабилитации Мии, а не о своей собственной.
Практически сразу же начался следующий цикл операций, который я считал мучительным. Едва Миа вернулась с грани жизни и смерти, едва ей сообщили, что её семья погибла, как сейчас ей вновь пришлось лечь под нож. Разве они не могли дать девушке передышку? Но социальная работница объяснила, что, чем скорее ногу Мии восстановят, тем скорее она сможет ходить и тем скорее сможет по-настоящему начать выздоравливать. Поэтому её бедренную кость скрепили штифтами и взяли кожу для пересадки. И так скоро, что я и опомниться не успел, её выписали из больницы и отправили в реабилитационный центр, который походил на кондоминиум с ровными тропинками, пересекающими парк, в котором к приезду Мии только начали расцветать весенние цветы.
Она пробыла там меньше недели, полной решимости, ужасающей недели, собрав всю силу духа, когда пришёл конверт.
Джуллиард. Так много было в этом слове для меня прежде. Заранее принятое решение. Предмет гордости. Соперничество. А потом я об этом просто забыл. Думал, мы все забыли. Но вне реабилитационного центра кипела жизнь, и где-то там, на свете, другая Миа — у которой были родители, брат и здоровое тело — по-прежнему продолжала существовать. И в том, другом, мире какие-то эксперты несколько месяцев назад прослушали игру Мии и продолжали рассматривать её заявление, и оно прошло различные формальности, пока не было принято окончательное решение, и это окончательное решение находилось сейчас перед нами. Бабушка Мии слишком разволновалась, чтобы открыть конверт, поэтому дождалась нас дедушкой, прежде чем разрезать его перламутровым ножом для вскрытия конвертов.
Миа поступила. Разве были какие-то сомнения?
Мы все считали, что поступление стало бы для неё хорошей новостью, светлым пятном на безрадостном в других отношениях горизонте.
— И я уже поговорила с деканом, заведующим приёмом студентов, и объяснила твою ситуацию, и меня заверили, что ты можешь отложить начало обучения на год-два, если нужно, — рассказала бабушка Мии, делясь с ней новостями о поступлении и щедрой стипендии, которой сопровождалось зачисление. Джуллиард действительно предложил отсрочку, желая удостовериться, что Миа в состоянии играть в соответствии со строгими стандартами школы, если она решит посещать занятия.
— Нет, — произнесла Миа в унылой комнате отдыха реабилитационного центра тем безжизненно-тихим голосом, каким она разговаривала с момента аварии. Никто из нас не был полностью уверен, являлось ли это следствием эмоциональной травмы или же это было нынешней эмоциональной реакцией, способом изъяснения её по-новому устроенного мозга. Несмотря на продолжающиеся заверения социальной работницы, несмотря на оценки психотерапевтов, по которым у Мии наблюдался ощутимый прогресс, мы всё ещё беспокоились. Мы обсудили это приглушёнными голосами после того, как покинули её на ночь, когда я не мог остаться.
— Что ж, не принимай поспешных решений, — ответила бабушка. — Мир, возможно, станет выглядеть иначе год или два спустя. Может быть, ты всё-таки захочешь пойти в Джуллиард.
Бабушка думала, что Миа отказывается от Джуллиарда. Но я понимал её лучше. Я лучше знал Мию. Она отказывалась именно от отсрочки.
Бабушка спорила с Мией. Сентябрь наступал через пять месяцев. Слишком скоро. И у неё были трудности. Нога Мии всё ещё была в гипсе, и она только что снова начала ходить. Она не могла сама даже банку открыть, потому что её правая рука была слишком слабой, и её часто ставили в тупик названия таких простых предметов, как ножницы. Всё, что говорили психотерапевты, — ждать и, возможно, всё само пройдёт — со временем. Но пять месяцев? Это был непродолжительный срок.
В тот день Миа попросила свою виолончель. Её бабушка нахмурилась, обеспокоенная тем, что это безрассудство замедлит выздоровление Мии. Но я соскочил со стула, бросился к своей машине и к закату вернулся с виолончелью.
После этого виолончель стала её терапией: физической, эмоциональной, психической. Врачи были потрясены силой верхней части тела Мии — которую её старая преподавательница музыки, профессор Кристи, называла «телом виолончелистки», широкими плечами, сильными руками — и тем, как её игра возвращала эту силу назад, которая заставила пройти слабость правой руки и укрепила повреждённую ногу. Виолончель помогла справиться и с головокружением. Играя, Миа закрывала глаза, и утверждала, что это, наряду с опущенными на пол ногами, помогало сохранять равновесие. Через игру Миа раскрывала оплошности, которые старалась скрыть в повседневных разговорах. Если она хотела кока-колы, но не могла вспомнить слово, то утаивала это и просто просила апельсиновый сок. Но с виолончелью она была честной относительно того, что помнит сюиту Баха, над которой работала несколько месяцев назад, а не только этюд, который выучила ещё ребёнком; как-то раз профессор Кристи, которая приезжала раз в неделю позаниматься с Мией, показала ей сюиту, и она выбрала именно её. Это дало логопедам и невропатологам подсказки относительно быстрого способа воздействия на её мозг, и они специально разработали соответствующее лечение.
