Гейл Форман - Куда она ушла
- Адам, создай себе скучную репутацию, и они перестанут так много писать о тебе, — постоянно советует она мне. Проблема в том, что я чувствую, если расскажу Брин, какой именно вопрос меня взбесил, она, скорее всего, сама выйдет из себя.
Я вспоминаю слова Олдоса о том, чтобы отдохнуть от всего этого, и, выключив телефон, бросаю его на ночной столик. Затем беру кепку, солнечные очки, таблетки, кошелек и выхожу из комнаты. Я огибаю памятник Колумбу и направляюсь в Центральный парк. Мимо проезжает пожарная машина с воющими сиренами. Голову не забудь почесать, если не хочешь умирать. Я даже не помню, где я впервые услышал этот детский стишок или скорее афоризм, требующий почесать голову каждый раз, когда слышишь вой сирены, чтобы следующая сирена не выла по твою душу. Но я помню, с каких пор я начал действительно ей следовать, и теперь она стала моей второй натурой. Правда, в таком месте как Манхэттен, где сирены воют практически постоянно, это становится довольно утомительным занятием.
Сейчас ранний вечер, агрессивная жара спала, и все, словно почувствовав, что на улице стало безопасно, заполонили пространство: устраивая пикники на лужайках, бегая по дорожкам с прогулочными трехколесными колясками, катаясь на лодках по озеру, заполненному лилиями.
И как бы мне не нравилось наблюдать за всеми этими людьми, это заставляет меня чувствовать себя незащищенным. Я не понимаю, как другие публичные люди справляются с этим. Иногда я вижу фотографии Брэда Питта с его выводком детей в Центральном парке, где он просто играет с ними на детской площадке, явно преследуемый папарацци, но все же создает впечатление человека, проводящего обычный день со своей семьей. А может, и нет. Фотографии могут быть обманчивыми.
Думая обо всем этом и проходя мимо счастливых людей, наслаждающихся летним вечером, я начинаю чувствовать себя мишенью, хотя кепка низко опущена, а на глазах солнечные очки, и к тому же я без Брин. Когда мы с Брин вместе, почти невозможно остаться незамеченными. Я охвачен этой паранойей, даже не столько по поводу того, что меня сфотографируют или что на меня нападет целая куча охотников за автографами — хотя это явно не относится к тому, с чем мне хотелось бы сейчас иметь дело — а по поводу того, что меня обсмеют за то, что я единственный во всем парке, кто гуляет в одиночестве, даже если мне не хочется сейчас быть с кем-либо. И все же, я чувствую, что в любую секунду кто-нибудь начнет показывать на меня пальцем и смеяться.
Так вот во что все превратилось? Вот во что я превратился? Ходячее противоречие? Я окружен людьми и при этом чувствую себя одиноким. Я требую хоть немного нормальности, но когда получаю ее, я словно не знаю, что мне с ней делать, я больше не знаю, как быть нормальным человеком.
Я бреду в сторону Рэмбла[5], где единственные, на кого я могу натолкнуться, такие же, как я, люди, желающие скрыться от посторонних глаз. Я покупаю пару хот-догов и проглатываю их в два счета, и только тогда осознаю, что совсем ничего не ел сегодня, что заставляет меня вспомнить о ланче и о фиаско с Ванессой ЛеГранд.
«Что там произошло? В смысле, ты и раньше был вспыльчивым с репортерами, но это было просто дилетантское поведение», — говорю я себе.
«Я просто устал», — оправдываюсь я. — «Перенапрягся». Я думаю о туре и чувствую, будто мшистая земля подо мной разверзается и начинает жужжать.
Шестьдесят семь ночей. Я пытаюсь следовать логике. Шестьдесят семь ночей — это ничто. Я пытаюсь разделить число, поделить его на части, чтобы оно казалось меньше, но шестьдесят семь ни на что не делится. Так что я бросаю это занятие. Четырнадцать стран, тридцать девять городов, несколько сотен часов в автобусе. Но эта математика только усиливает жужжание, и я чувствую, что меня начинает подташнивать. Я хватаюсь за ствол дерева и пробегаюсь руками по коре, что напоминает мне об Орегоне и позволяет земле закрыться хотя бы ненадолго.
Я не могу не думать о том, как, когда я был младше, я читал о множестве артистов, которые сломались под давлением обстоятельств: Моррисон, Джоплин, Кобейн, Хендрикс. Они вызывали во мне отвращение. Они получили, что хотели, и что они сделали? Обкололись до смерти. Или пустили пулю себе в голову. Что за сборище идиотов.
А теперь посмотри на себя. Ты, конечно, не наркоман, но не намного лучше их.
Я бы изменился, если бы мог, но до сих пор самоличные приказания заткнуться и наслаждаться жизнью не возымели должного эффекта. Если бы окружающие меня люди узнали, что я чувствую, они бы рассмеялись. Нет, это не правда. Брин не стала бы смеяться. Она была бы сбита с толку моей неспособностью наслаждаться тем, над чем я так упорно трудился.
Но трудился ли я так уж упорно? Есть предположение, которое разделяет моя семья, Брин, остальные участники группы, — ну, по крайней мере, раньше они разделяли, — что я каким-то образом заслужил все это, что признание и богатство — это моя расплата. Я никогда не верил в это. Карма не работает как банк. Сделайте вложение, получите возмещение. Но все больше и больше я начинаю подозревать, что это и есть расплата — только не сулящая ничего хорошего.
Я протягиваю руку за сигаретой, но пачка пуста. Я встаю, отряхиваю джинсы и выхожу из парка.
Солнце начинает садиться на западе, яркий горящий шар, склоняющийся к устью Гудзона и оставляющий коллаж из персиковых и пурпурных полос на небе. Зрелище и в самом деле очень красивое, и на секунду я заставляю себя полюбоваться им.
На Седьмой улице я поворачиваю на юг, останавливаюсь в гастрономическом магазине, покупаю пачку сигарет и отправляюсь в центр города. Я вернусь в отель, закажу еды в номер и, может, хоть разок лягу спать пораньше. К главному входу Карнеги Холла подъезжают такси, высаживая людей, пришедших на сегодняшнее выступление. Пожилая женщина в жемчуге и на каблуках, пошатываясь, выбирается из такси, ее ссутулившийся кавалер, придерживает ее под локоть. Наблюдая за тем, как они ковыляют вместе под руку, я чувствую, как что-то в моей груди пошатывается. «Посмотри на закат», — говорю я себе. — «Посмотри на что-нибудь красивое». Но когда я смотрю обратно на небо, предзакатные полосы уже окрасились в цвет кровоподтека.
Изнеженный, несдержанный засранец. Так назвала меня репортерша. Она, конечно, сама та еще штучка, но в этом оказалась права.
Мой взгляд возвращается на землю, и когда это происходит, я вижу ее глаза. Не так как я видел их раньше: за каждым поворотом, за собственными веками на рассвете каждого дня. Не так как я представлял их в глазах каждой девушки, лежащей подо мной. На этот раз это действительно ее глаза. На фото, где она в черном платье, а виолончель прислонилась к ее плечу, словно уставшее дитя. Волосы собраны в пучок, который кажется неотъемлемой частью образа любой исполнительницы классической музыки. Она всегда их так собирала, когда давала сольные концерты или концерты камерной музыки, но несколько вьющихся прядей всегда выбивались из прически, смягчая строгость ее взгляда. На этом фото нет никаких завитков. Я вглядываюсь в слова на плакате. «Серия концертов молодых исполнителей представляет Мию Холл».
