Лорен Оливер - Делириум
— Ясно, до пятого, — отзывается Алекс.
Из этого я делаю вывод, что в «Крипте» есть отделения, куда посетители не допускаются.
Я иду за Алексом по узкому коридору, потом по другому. В коридорах пусто, камер тоже не видно, но, по мере того как мы идем дальше, я все явственнее слышу странные звуки — блеяние, мычание, карканье, словно люди изображают скотный двор. Должно быть, где-то рядом психиатрическое отделение. По-прежнему никто не попадается нам на пути — ни медперсонал, ни охранники, ни пациенты, тишина такая, даже жуть берет… если не считать эти ужасные звуки, которые словно бы исходят из стен.
Мне кажется, что здесь нас никто не подслушает, и я спрашиваю Алекса:
— Откуда у тебя здесь знакомые?
— Я часто тут бываю, — отвечает он, будто это все объясняет.
Люди не «бывают» в «Крипте», это не пляж и даже не общественный туалет.
Алекс явно не собирается углубляться в подробности, и я уже готова надавить на него, но тут он шумно выдыхает и говорит:
— Здесь мой отец. Поэтому я сюда и прихожу.
Я думала, что меня ничто уже не удивит, но у Алекса получилось.
— Ты же говорил, что твой отец умер.
Алекс давно сказал мне об этом, но в детали не вдавался. «Он так и не узнал, что у него есть сын». Это все, что он мне сказал, и я решила, что отец Алекса умер до его рождения.
Плечи Алекса поднимаются и опускаются, я понимаю — это вздох.
— Так и есть, — говорит он и сворачивает в короткий коридор, который упирается в железную дверь.
На двери очередная, распечатанная на компьютере табличка: «Пожизненное». Кто-то приписал там же ручкой: «ха-ха».
— Что ты…
Я совсем запуталась, но у меня не хватает времени, чтобы сформулировать вопрос. Алекс толкает дверь и выходит наружу. Волна ветра и свежего воздуха лишает меня дара речи, я непроизвольно дышу через рот.
Мы стоим в небольшом внутреннем дворике. Со всех сторон нас окружают грязно-серые стены «Крипты». Трава здесь на удивление сочная и доходит мне почти до колен. Слева растет одинокое деревце, на его ветке щебечет птичка. Поразительно симпатичное место — садик, окруженный массивными тюремными стенами. Такое ощущение, что в эпицентре урагана вдруг возник тихий райский островок.
Алекс сделал несколько шагов к середине двора. Он стоит, склонив голову, и смотрит под ноги. Должно быть, на него тоже подействовала умиротворяющая атмосфера этого места. Небо у нас над головами становится все темнее, трава на общем мрачном фоне словно наливается электричеством, она светится изнутри. В любую секунду может разразиться гроза. Мир словно затаил дыхание и балансирует перед выдохом.
— Это здесь, — голос Алекса звучит неожиданно громко, я вздрагиваю. — Здесь мой отец.
Алекс указывает на торчащий из земли кривой осколок камня. По всему двору разбросано множество подобных камней. На первый взгляд они разбросаны как попало, но, присмотревшись, я понимаю, что их воткнули в землю с определенной целью. На некоторых камнях видны полустертые черные надписи. На одном камне мне удается прочитать «Ричард», на другом — «умер».
Надгробия. Вот для чего служит этот дворик. Я стою посреди кладбища.
Алекс смотрит вниз на плоский, как поверхность таблетки, кусок бетона под ногами. На этом надгробии все буквы видны отчетливо, их, скорее всего, написали черным маркером, по краям они немного размазаны, как будто их обновляли в течение долгого времени.
«Уоррен Шитс. Покойся с миром».
Я читаю имя вслух. Мне хочется взять Алекса за руку, но я не уверена, что это неопасно. В стенах, окружающих дворик, на уровне цокольного этажа несколько окон, они буквально заросли грязью, но все равно кто-нибудь может выглянуть и увидеть нас.
— Твой отец?
Алекс кивает, а потом встряхивается, как будто хочет очнуться от сна.
— Да.
— Он был в «Крипте»?
Алекс слегка кривит губы, но в остальном его лицо остается абсолютно спокойным.
— Четырнадцать лет.
Алекс рисует носком кроссовки круг на земле, с тех пор как мы пришли в «Крипту», это первый физический признак дискомфорта. Алекс достоин восхищения — с первого дня нашего знакомства он постоянно поддерживал меня, утешал, выслушивал, а все это время на душе у него лежал тяжелый груз.
— Что произошло? — тихо спрашиваю я. — За что…
Я не могу закончить фразу, не уверена, что хочу услышать ответ.
Алекс мельком смотрит на меня и сразу отворачивается.
— За что его сюда посадили? — Голос Алекса снова делается жестким. — Не знаю. За что сажают людей в шестое отделение? Он думал своей головой. Отстаивал свои убеждения. Он не сдавался.
— Шестое отделение?
Алекс старается не встречаться со мной взглядом.
— Отделение смертников, — тихо говорит он. — В основном туда бросают политических. Они сидят в одиночках. Из этого отделения еще никого никогда не выпускали на волю, они здесь навсегда. — Алекс обводит рукой двор и повторяет: — Навсегда.
Я вспоминаю табличку на железной двери: «Пожизненное». И приписка — «ха-ха».
— Мне так жаль, Алекс.
Мне безумно хочется дотронуться до него, но все, что я могу себе позволить, — это придвинуться чуть ближе, чтобы между нами осталось только несколько дюймов.
И тогда Алекс смотрит мне в глаза и грустно улыбается.
— Им с мамой было по шестнадцать, когда они познакомились. Представляешь? Когда я родился, маме было всего восемнадцать.
Алекс садится на корточки и проводит большим пальцем по надгробию отца. Теперь я понимаю, что он приходит сюда, чтобы обновлять надпись и не забывать об отце.
— Они хотели убежать вдвоем, но отца поймали до того, как они смогли осуществить свой план. Я и не знал, что его бросили в тюрьму, все время думал, что он умер. Мама считала, что так для меня будет лучше, а в Дикой местности, кроме нее, никто ничего толком не знал. Наверное, маме было легче верить, что отец умер, чем жить с мыслью, что он гниет в «Крипте». — Алекс продолжает водить пальцем по буквам на надгробии отца. — Тетя и дядя рассказали мне правду, когда мне исполнилось пятнадцать. Они хотели, чтобы я знал. Я пришел сюда, чтобы увидеть его, но… Было уже поздно. Он умер, умер за несколько месяцев до моего прихода. Здесь его и похоронили, чтобы его останки не могли никого и ничто заразить.
Меня начинает подташнивать. Стены словно сдвигаются и становятся выше, а небо отдаляется и превращается в точку.
«Мы никогда отсюда не выберемся», — думаю я, но потом делаю глубокий вдох и стараюсь взять себя в руки.
Алекс выпрямляется и во второй раз за утро спрашивает:
— Готова?
