Карина Демина - Черный Принц (СИ)
В этой вечности она и вправду привыкла.
…к ледяному равнодушию Ульне и белым ее нарядам. К отвращению супруги Освальда - та не давала себе труда скрывать его. К истеричному веселью Марты и ее бесконечному рукоделию.
…к холоду, который поселился в ее комнате. Старый камин растапливали, но к середине ночи дрова перегорали, пламя гасло, а сквозь старые рамы сквозило.
…к комковатой перине, ледяным простыням и грелке, которую приносила Марта. Она появлялась каждый вечер, она вовсе следовала за Таннис по пятам, раздражая нарочито веселой болтовней, лязганьем спиц и печеньем… Марта заботливо поправляла одеяло и совала под них нагретые кирпичи, обернутые тряпьем, приговаривая:
- Так теплее, Освальду не понравится, если ты простынешь. Хочешь молочка? Молочко с медом полезно для расстроенных нервов…
Таннис пробовала отказываться, но ее не слышали.
В этом доме можно было кричать во весь голос, и все одно остаться неуслышанной. И устав бороться - дом тянул силы - Таннис просто кивала. Марта радовалась. Она спешила на кухню, чтобы вернуться с подносом. На подносе стоял одинокий стакан с горячим, зачастую подгоревшим молоком, сдобренным изрядной порцией меда. И Марта садилась на край кровати, смотрела на Таннис.
А в светлых ее глазах появлялось выражение престранное.
- Не верь ему, - сказала Марта однажды.
Сколько дней прошло?
Десять? Пятнадцать? Первое время Таннис пыталась их считать, но устала… она так быстро уставала здесь, кажется, просыпалась уже утомленной. И долго лежала, борясь с желанием остаться в постели. Никто ведь и слова не скажет…
Под одеялом тепло.
И если накрыться с головой, то можно притвориться, что нет этого страшного места, что Таннис лежит в своей квартирке, и вот-вот Кейрен позовет ее к завтраку.
Запретное имя.
Закрытая память, на замок и ото всех…
- Кому не верить? - Таннис говорила, потому что должна была говорить, иначе она станет безумна, как остальные.
Она заставляла себя вставать и умываться едва теплой водой. Одевалась - в гардеробном шкафу появился десяток простых платьев из плотной шерстяной ткани. Сшиты они были по фигуре, сидели хорошо, но Таннис искренне и люто ненавидела каждое.
Платья делали ее похожей на жену Освальда.
- Ему, - Марта прижала пальчик к толстым губам. - Мы убежим. Я помогу тебе…
Надежда вспыхнула.
И погасла.
Куда бежать?
- Не поддавайся, - Марта забрала пустой стакан. - Если ты сойдешь с ума, то с кем я останусь?
Сама с собой.
И она уходит, прикрыв за собой дверь. Со скрипом задвигается засов. Становится тихо… почти тихо. Ветер в трубах. Огонь. Старый паркет, да и сам этот дом, он словно гниет изнутри, заживо. А люди вместе с ним. И Марта права, сдаваться нельзя, иначе Таннис умрет.
А ей хочется жить.
Наверное.
Она лежит в постели, натянув одеяло по самые глаза, упершись пятками в грелку, которая уже почти остыла. Лежит и смотрит на расписной балдахин…
…Освальд сказал, что все решится к Рождеству…
…Кейрен…
Будет искать?
Или отпустит, решив, что Таннис имеет право… на что?
На жизнь.
И кто сказал такую глупость? Она опять потерялась. Где она, настоящая? Кто она, настоящая? Девчонка из Нижнего города, которая замахнулась на чужую судьбу? Воровка? Или бомбистка-неудачница? Предательница?
Содержанка.
Беглянка… Освальд сказал, что ее след оборвется за Перевалом, и даже если Кейрен…
…нельзя о нем думать, а не думать не получается.
Эта память дает силы.
Она принадлежит Таннис и только ей…
…день за днем… целое ожерелье дней, которое вывязывали вдвоем. А в часах выйдет еще больше, и Таннис хватит воспоминаний, чтобы уснуть. Сон, правда, вязкий, пропыленный и комковатый, как перина. Сквозь него Таннис слышит ворчание старого дома. И ветра свист…
…окна узкие, но выбраться можно. Только как спуститься по отвесной стене?
И дальше сад, древний, одичалый, скорее похожий на сказочный лес, в котором скрываются сказочные же чудовища…
…просто собаки, верьенские волкодавы с обрубленными ушами. Их спускают на ночь, как любезно предупредил Освальд.
А дальше - ограда. Узкие пики решетки, с остриями поверху.
Город.
И люди подземного короля, обжившие лабиринты ближайших улиц. Они не следят - присматривают за домом.
Сбежать не выйдет… не отсюда… и надо ждать, а ожидание выматывает.
День за днем.
Ночь за ночью… очередная подходит к концу. Огонь погас, а ветер выдул те крохи тепла, которые оставались в комнате. Вытащив из-под кровати клубки пыли, сквозняки играют с ними…
…как Освальд играет с ней, Таннис.
Бессмысленно просить о пощаде.
Утро приходит с востока. И солнечный свет вязнет в толстом стекле. Пора вставать… еще немного и за дверью раздадутся шаркающие шаги. К Таннис горничная приходит в последнюю очередь, но так даже лучше. Таннис встанет сама.
Только соберет остатки сил.
И с тошнотой справится. Выберется из-под душного одеяла, со странным наслаждением прижмет ступни к ледяному полу. Этот холод позволяет очнуться, стряхнуть полудрему, липнущую, точно паутина.
Паутины много.
Ею зарастают углы комнаты, лепнина потолка и грязные канделябры. Свечи лежат в черной коробке… и Таннис, стаскивает огарки с тонких пик, и обдирает капли воска, застывшего, ломкого. Огарки оставляет на столе.
Холодно.
Холод цепляется за щиколотки, поднимаясь выше, он видится Таннис бледными плетями плюща, цепкого, ледяного. Кожа покрывается гусиной сыпью, но Таннис стоит у окна.
Смотрит.
Гладкая стена. Плотная вязь винограда.
Собаки.
- Я выберусь, - говорит она шепотом и пугается даже этого тихого звука голоса. - Я выберусь отсюда…
…когда-нибудь.
Наверное.
Стянув ночную рубашку, из грубого полотна - ее собственные исчезли, словно Освальд пытался так оборвать нить, связывавшую Таннис с недавней ее жизнью - Таннис бросает ее на пол. Детская месть, но единственная, доступная ей.
Нагая кожа, покрытая испариной, остывает быстро.
…Кейрен не любит зиму и мерзнет постоянно. Таннис купила ему перчатки, пусть не столь роскошные, из оленьей кожи, которые он носит обычно, но вязаные, теплые.
Забыть.
Вычеркнуть, смыть ледяной водой, оттирая с потом и память. Стиснуть зубы. Взять щетку и горький, с мятным запахом порошок. Из мутного зеркала на Таннис смотрит женщина с потухшими глазами. Женщина эта чистит зубы резкими размашистыми движениями, в которых угадывается скрытая злость. И нельзя позволить почувствовать ее.
