Наталья Рузанкина - Возраст, которого не было
— Не вспоминай, — вздрагивающая ладонь бывшего эльфа ложится мне на волосы и вдруг до боли сжимает затылок. — Нельзя вспомнить то, чего не было…
В подсознании я снова встаю на скалистую тропу где-то на забытом Богом краю света и смотрю, смотрю в млечную дымящуюся бездну под ногами. Господи, помоги мне! Что-то шевелится на дне бездны, что-то идет ко мне…
— Десять дней назад в твоем времени было все, что ты сейчас вспомнила, — шепчет Венька. — Десять дней назад тебе было пятнадцать лет.
Бездна шевелится, осыпая звезды с обрыва, и бирюзовыми глазами глядит на меня из бездны змея — моя догадка, моя память о лучших днях на земле. Страшное понимание колючим, злым осколком входит в душу. Я смотрю в глаза змеи (о, какой это великий и страдающий взгляд!), в нем — желтые и теплые, как цыплята, калужницы на заливном лугу, и старый кот возле будильника, и школьный диктант, и пасхальная мягкая голубизна вербы меж окон, и дивной прелести улыбка старухи, которую любила я больше жизни. И звезды в парке. И Там Лин…
— Это тот прибор? — я пытаюсь сдержать плач, но он рвется из меня, резкий, пронзительный, безнадежный. — Тот, о котором ты говорил?
Венька без слов кивает.
— За что? — меня начинает трясти, чашка с кофе вылетает из рук, а бирюзовый взгляд змеи застилает сияние слез. — Что я сделала тебе, Венька?! Что сделали тебе мы все?!
— Я тебя очень любил… — Венька смотрит вниз, в пыльное пространство июльского дня неизвестно какого года, неизвестно какой страны, а я закрываю глаза и плачу навзрыд, и прошу прощения у всех минувших за маленького злобного гения, сотворившего все это. Венька молчит, сутулится, курит, его ежевичные глаза влажно следят за мной.
— Я тебя очень любил… И я ненавидел свой подлый возраст.
— Что?!
— Подлый возраст. Это когда ты уже не ребенок, но еще и не взрослый. Этот возраст бывает у всех, у меня же он был особенно трудным… ты знаешь.
— Но ведь он был и у меня, — я невидяще улыбаюсь сквозь слезы, и темное, неотвязчивое желание ломит руки и плечи — подойти и подтолкнуть склонившегося над бездной чужого июля смешного и страшного человека-подростка. — И у Челентаны, и у Лерыча (я с любовью вылепливаю губами забытые имена, а змея со дна бездны смотрит пристально, завораживающе). — И у Сашки…
— Там Лина, — Венька вдруг со странным беспокойством начинает улыбаться. — Он бы выдержал… Все бы выдержали. А я — не знаю.
— И ты…
— Я решился. Я давно уже решился, — Венька тоскливо и виновато вздыхает. — В школе меня не считали человеком. Никто не считал меня человеком. Даже ты. Класса до четвертого еще терпели, а потом начался подлый возраст!
— Вень…
— И, главное, главное, я ничего никому не мог доказать! Доказать, что я такой же, как вы, что мне и больно, как вам, что я даже могу полюбить! Например, тебя. Для компании, для тусовки были другие: Лерыч, Красовский, даже этот урод Семенов, который мотает сейчас второй срок, даже он! Только не я, «сухоногий»!
— Но ведь я дружила с тобой. Господи, Вень, что же ты сделал? Я же дружила с тобой…
— Из жалости! — Венька вдруг плюет под ноги, на красную балконную дорожку, и смотрит на меня со странным чувством ненависти и обожания. — Ты просто жалела меня. Как покалеченного котенка, как подбитого воробья какого-нибудь. Я тоже не был для тебя человеком. Человеком был Красовский!
— Но…
— Не говори ничего! Когда я приходил в класс и видел свои книги в грязных следах на полу, а свою куртку — в мусорнице, я говорил себе: нет, ничего, переживу, это просто подлый возраст. Когда на доске я читал грязные стишки про мою мать (помнишь, она работала школьной уборщицей?), а этот жлоб Якубовский, выламывая мне руку, заставлял переводить текст по английскому, я шептал про себя: это подлый возраст, просто подлый возраст, его нужно переждать, перетерпеть, и только! Когда-нибудь я стану взрослым и знаменитым, и буду заниматься своей любимой физикой, и школа уйдет, как страшное прошлое, а я буду известным, богатым и удачливым, и дом мой будет полной чашей, и женой моей станет самая замечательная девчонка на свете. Ты… И потому, когда я увидел, как ты смотришь на этого смазливого баскетбольного идиота, как ты ловишь каждое его движение, каждый взгляд, как ты ради него каждый вечер бегаешь в эту грязную, похабную «клетку», я понял, что могу потерять тебя. Вот такого я уже не пережил бы. Даже в подлом возрасте.
— И тогда ты изобрел поглотитель времени?
Венька молча кивает.
— Сколько же лет поглощено? — я стараюсь говорить спокойно, ошеломленная этим черно-золотым потоком любви и ненависти, а змея с бирюзовыми глазами следит за мной из бездны, и во взгляде ее — самое прекрасное, что было у меня и что отнял маленький, уродливый и безнадежно влюбленный эльф. — Сколько лет ты украл у меня? У Сашки? У бабушки?
— Тринадцать… — Венька успокаивающе гладит меня по руке, и я не в силах вырвать руку из его холодных, нечеловеческих пальцев. — Мы красивы и молоды, богаты и свободны, у нас впереди еще целая жизнь. Школа, вузы, первые ступени карьеры — всё позади. Страны, в которой мы родились, больше нет, да нам и не нужна она! Я в свои двадцать восемь — доктор наук, лауреат нескольких международных премий, работаю по контракту в США. Ты — искусствовед, специализируешься по своему любимому импрессионизму… Этого мало?
— Откуда?
— Что откуда?
— Откуда ты узнал, что Семенов мотает второй срок?
— Так это очень просто, дорогая. Прежде чем пожрать время, назначенное нам, поглотитель показал мне судьбы всех, кто меня интересовал. Кстати, Лерыч спился, ночует в подвалах и собирает бутылки. Твоя любимая Челентана стала зубным врачом, она еще больше потолстела и поглупела… Поглотитель времени показал мне судьбы Семенова, Красовского… И твою судьбу.
У меня темнеет в глазах, я тихо шепчу: «Там Лин» и еще крепче вцепляюсь в подлокотники кресла. Что еще мне суждено вынести?
— Дорогая, там было всё совсем плохо, — Венька наклоняется и вдруг целует мою руку. — Там было очень плохо. Афганистан. Тяжелая болезнь. Я ведь спас тебя…
— ?!!
— Ты должна была стать его девушкой после того вечера в «клетке», в майском парке, после белого танца. Он уже никогда и не вспомнил бы Белышеву. Он погиб через два года в Афганистане, на перевале Саланг, а ты… ты при этом известии в свои семнадцать заболела бы. Тяжело, страшно. Астма… Удушье каждый день… Там было всё так плохо…
— И ты не позволил мне заболеть и перетащил через тринадцать лет в эту квартиру, в эту неизвестную страну, в богатство, покой и довольствие? Ты сделал это в тот вечер, на танцплощадке? Хронофаг был у тебя в кармане?
