Елена Муравьева - ПЛАН «Б»
— Ты похожа на маленький вулканчик, — сказал, любуясь, — и куклу. Я тебя тоже буду называть Тата. — Линев исходил от самодовольства, в голове звучали спесивые марши: «Ай, да я! Ай, да, сукин сын! Угадал имя! Да еще такое!». — Кстати, ты на себя в зеркало сегодня смотрела?
— Нет, — ответила Тата и испугалась: она ведь прямо с постели, лохматая, немытая, в халате поверх ночной рубахи, под глазами, наверняка, черные круги. «Надо привести себя в поря…» — последняя на ближайшие пару часов здравая мысль оборвалась на полуслове. А все эта странная растущая, будто на дрожжах, пустота, которая заполонив сознание, сделала невозможным любое умственное усилие.
— Иди, умывайся, я займусь завтраком, — сказал Никита. С большим удовольствием он занялся бы другим. Но мужская интуиция, вопреки мужским инстинктам; чувство гармонии наперекор гормонам, твердили друг другу в лад: «Не торопись!» Заполучить сейчас зеленоглазенькую миленькую не стоило ни трудов, ни чести. О сопротивлении речь не шла. Непокорство исключалось. Насиловать же труп (избави Боже, выражение образное) совсем не хотелось. «И вообще, — напомнил себе Никита, — я явился сюда с серьезными намерениями. Мне надо увести эту кралю в свою жизнь, не уложить в люлю. Чтобы была моей вся, с потрохами. Поэтому я потерплю, сколько потребуется. Велика ли важность — время? Если цена вопроса — счастье!»
В ванной, под влиянием холодной воды, коей Тата безжалостно растирала лицо, возникла новая идея, вернее проблеск оной:
— Наверное, мне все это снит… — Но и эта сентенция не обрела завершения.
Во время завтрака ситуация только ухудшилась. Осознание себя и происходящего вдруг стало рифмоваться…
Ела, смотрела, слушала — все без звука — немое кино,
Словно ватой забиты уши. «Никита!» — мажорно блажило нутро.
Он, будто чуя, наглел, руки гладил, смеялся глазами,
«Тата, Таточка …мы с тобой — я не верю — сбивался на с «вами»…
Затем реальность вернулась и, обретя плоть, звук и смысл, хлестнула по взвинченным нервам током напряжения…
— Убери руки с моего колена, — сказала Тата.
— Не могу, — ответил Линев.
— Почему?
— Рядом с тобой я отказываюсь нести ответственность за свои руки. Они меня не слушаются, — как обычно, пояснение эксперта отличала отменная логика. — А губы вообще такое творят…
Дальнейший доклад о «бунте на корабле» оборвал поцелуй и снова мир сомкнулся в мрак бесконтрольности и рифм…
«Не торопись», — приказал себе он,
«Не торопись», — попросила она.
И поняли оба:
«Никита — не сон»,
«Она мне на счастье дана».
Затем был парк, в котором царила осень.
Но на каблуках по аллеям — не очень.
На лавочке он гладил плечи, губы искал
Она тесней прижималась, шептала:
— Какой ты нахал…
Тихой улицей, на площадь, в толпу, в гущу:
— Не надо. Смотрят…
— И пусть. Все равно не отпущу!
— Расскажи о себе.
— А ты про себя расскажи.
— Хорошо. По очереди, давай.
Тут нереально быстро приехал пустой трамвай.
— Детство, как детство, родители, брак,
Зачем он жену защищает, вот ведь дурак…»
Следующая встреча с настоящим была более продолжительной.
Неожиданно Тата обнаружила себя бредущей за руку с Никитой по парковой дорожке. Вторым открытием стало ощущение счастья, которым она была переполнена. И слова Линева…
— …я всегда хотел писать. Думал: ладно, какой из меня, писатель. И знал — хороший. Ты это, пожалуйста, учти. Это важно. Очень важно… — Никита словно просил прощения за еще не нанесенные, но неизбежные обиды; за грядущие трудности, за неизменный не покой, которые принесет в ее жизнь.
Тата вздохнула: ей выпала нелегкая ноша. Но каждому — свое.
Никита между тем делился сокровенным: рассказывал про свои мечты.
Про Дом и Сад, про Тишину, которая так нужна каждому Мастеру.
Про Книгу-самореализацию, без которой невозможно существовать.
Про любимую, без которой в сердце никогда не бывать гармонии.
Линев ничего не говорил о славе, признании, деньгах. Не обещал, что будет любить ее больше, чем свои книги. Он честно предупреждал о приоритетах: покой, творчество, отношения. Любви и любимой предназначалось лишь третье место.
Они уходили вглубь парка, в ту часть, что мало отличалась от леса.
Никита рассказывал о себе. И это тоже была дорога вглубь, в чащи. Недоверчивый, самодостаточный, мало склонный к признаниям вообще, с дамами в частности, Линев, наверное, впервые ощущал потребность открыться до конца и впустить постороннего человека в свою душу…
Солнечный сентябрьский полдень, тени танцующие по аллеям, детские радостные взвизги, долетающие издалека; гул, гомон большого города, молодость, сила, красота, взаимное влечение утверждали исключительность мгновения и утверждали новые для обоих стандарты.
— Книга — это мир, в котором я создатель и раб. Да я творю придуманную реальность, но она властвует надо мной, так как существует помимо моей воли и сама выливается на бумагу.
— Как интересно.
— Хочешь, я возьму тебя в свою мечту? — вдруг предложил Никита и испугался. Любое понимание имеет границы. Сейчас Тата сочтет его сумасшедшим, испугается, убежит…
Тата молчала. Вопрос спровоцировал интересную, но очень уж нестандартную мысль. Додумать ее до конца, не отвергнуть, как сумасбродную, и то было странно. А уж принять вообще граничило с подвигом.
Пауза затянулась. Никита запаниковал: «Зачем я горожу всякий вздор? Вот идиот…». Надо было спасать положение. Но не пришлось.
Неожиданно Тата поинтересовалась:
— Чем я стану заниматься в твоей мечте?
Никита улыбнулся. Зеленоглазая опять выдержала экзамен!
— Представь — ты никуда не торопишься. Никуда и никогда. Время остановилось и ты теперь свободна от убегающих секунд. Понимаешь, СВОБОДНА! А еще ты свободна от власти денег. Ведь они не эквивалент труда, а инструмент подавления личности…
Еще в мечте нет поводов для беспокойств. Нет бедности и богатства. Нет страха перед будущим и прошлых страстей. Нет болезней, смертей, скуки. Там всегда сегодня. Всегда здесь и сейчас, до предела наполненные радостью бытия. В мечте я только пишу и не думаю о хлебе насущном, бензине, клиентах. Ты тоже забудешь лишнее. И станешь собой настоящей. Что ты любишь?
Она задумалась. Что? Сразу не скажешь.
— Я, например, хочу заниматься деревом, делать мебель: настоящую, красивую, резную.
