Мишелль Сагара - Молчание
Но она держалась для Марии Копис гораздо дольше и тогда было хуже.
Маргарет снова притихла.
Эрик вздрогнул.
Эрнест выругался шепотом.
– Ты дала ей это?
– Я не давала ей специально, – ответила старуха, ее пристальный взгляд наблюдал за светом в руках Эммы. – Она взяла его.
– Ты допустила это.
Тогда старуха обернулась.
– Это предназначено для того, чтобы использоваться, – сказала она наконец. – Он предназначался, чтобы быть использованным для этого.
Она ничего не знала, и это был свет, который она получила. – Повернувшись снова к Эмме, она продолжила. – Временами они существуют во тьме; они не могут найти путь. И тогда, Эмма Холл, мы находим их и ведем их домой.
Когда фонарь стал плотным, она подняла его. Она изменила положение, взяв его в одну руку за провод посредине; он сильно качнулся, будто попал в сильный порыв ветра.
Джорджес шептал что-то на языке, которого она не понимала. Она хотела спросить, что он видел, но замерла, потому что фонарь запылал. Он светился сперва оранжевым, затем синим, а потом стал таким белым, что почти ослеплял. Почти.
Свет был более ярким, чем небесная лазурь, более ярким, чем солнце. Он распространился, когда она смотрела на него, коснулся соседних домов, и следующих домов за ними, как будто он мог накрыть весь город, двор за двором, по ходу движения.
Джорджес подошел и стал сбоку от нее. Она решила, что он сделал это от возбуждения, но когда встретила его глаза, то поняла, что это не так; он стал как можно ближе к ней, потому что она была центром этого света, а он хотел быть здесь.
А когда ее глаза привыкли к новому уровню цвета и текстуры, она увидела на расстоянии, что он был такой не один. Она увидела, как с каждой улицы прибывали они, увеличиваясь при приближении – шли и бежали – явились мертвые.
Глава 17
Они прибывали по одному и парами сначала, но по прошествии времени количество увеличилось. Эрик выругался, потому что он мог видеть мертвых. Мария молчала, но беглый взгляд на ее лицо говорил гораздо больше, чем она хотела, потому что она изо всех сил вцепилась в четырехлетнего.
Эмма не знала имен мертвых, но думала, что должна. Они выглядели, или скорее ощущались, как знакомые. Она видела молодых и старых, сильных и слабых, мужчин и женщин; она видела разные оттенки кожи, слышала звуки различных языков. Их языки были ей понятны, она решила, что все голоса звучат в молитве.
Было очевидно, что мертвые не видели друг друга. Они видели ее.
Они видели фонарь, который она держала в руках. Этого было достаточно, чтобы привлечь их, как мотыльков на пламя. И Эмма очень страстно желала не быть огнем, который истребит их.
– Для этого потребуется время, – сказал Эрик Эрнесту.
– В смысле?
– Вам было бы лучше начать обряд очистки или Эмма и ее друзья окажутся во внутренней тюрьме, чего мы не можем себе позволить.
– Ах. Правильно.
Она спросила их имена. Она коснулась их, как делала это. Они ответили, даже те, кто явно не владел английским языком, и она поглотила их имена. Не их сущность, и не их силу, но фактическое сочетание слогов, которые идентифицировали их в жизни.
Она начала говорить первым из мертвых, для чего она предназначена и попросила разрешения и их помощи, чтобы сделать это; она закончила просто, получив их тихое, спокойное – и душераздирающее – согласие. Во всяком случае, они знали. Они поняли.
Они собрались в толпу, в сравнении с которой любой самый посещаемый концерт или политический съезд казался несерьезным.
Но они располагались почти друг на друге, стирая границы друг друга, будто это не имело для них никакого значения. Стало трудно смотреть на них, различать разные лица, плечи, торсы, когда они наложились друг на друга.
Тогда она закрыла глаза.
С закрытыми глазами она продолжала видеть и она осознала, что без труда выскользнет из своего тела. Она смотрела на серый мир и на мертвых, которых не было. Она видела только здания, будто изображенные на горизонте кистью импрессиониста. Автомобили и деревья закончились; дальше простиралась только равнина. А над ней, в конце мерцающей спиральной лестницы, она увидела ее: дверь.
– Мария, – произнесла она, хотя больше не видела Марию Копис.
Но она услышала очень удаленный, ровный голос Марии.
– Дайте мне Эндрю, – сказала она его матери так мягко, как могла.
Она не знала, обняла ли его Мария, поцеловала ли, говорила ли ему что-нибудь, хотя была уверена, что да, но через долгое мгновенье, она почувствовала вес четырехлетнего мальчика, мягко переданного ей в руки. Руки, которые держали фонарь. Эндрю Копис материализовался и улыбнулся ей.
– Ты готов? – Спросила она Эндрю.
Его глаза сияли.
Она взяла фонарь пальцами, обхватила Эндрю руками, и начала подниматься по лестнице, когда толпа, образовавшаяся вокруг нее одновременно задержала дыхание. Конечно, мертвые не могли дышать, но, возможно, они забыли, что мертвы. Ее ноги первыми коснулись лестницы.
Как только она начала подниматься, они последовали за ней. Они были гораздо более организованными, чем толпа на концерте; они не толкались, не пинались и не ругались между собой. Но, с другой стороны, они и не могли. На мгновенье она подумала, что они вообще не должны были касаться лестницы – и задалась вопросом, было ли то, что она "видела" чем-то, специально созданным для ее восприятия.
Но это не имело значения. Она могла подниматься на лестницу, а мертвые могли подниматься на то, чем это было в их отдельных, несвязанных мирах. Она поднималась, и они поднимались, пока она не оказалась на верхней платформе, которая вела к единственной двери.
Это была не обычная дверь; это не были жемчужные ворота. Она была простая, из качественного дерева, которую можно было увидеть не единожды. На ней не было замка, никакой дверной ручки, молоточка, звонка. Она просто была там.
Она поставила Эндрю и потянулась, чтобы коснуться двери. Ее рука остановилась в дюйме от ее поверхности.
– Ты не мертвая, – спокойно сказал Эндрю. Он потянулся своими маленькими ручонками и постучал в двери. Тем не менее, он нахмурился и выглядел так, будто вот-вот заплачет. – Я не могу пройти.
– Конечно нет. Ты должен сперва открыть ее.
– Открыть что?
Значит, подумала она, это была не просто лестница для ее восприятия. Отец говорил, что видел свет, а Эмма, очевидно, не могла. Но вместо того, чтобы заволноваться, она сочла это успокаивающим. Закрытая дверь походила на другую метафору и все, что ей нужно было сделать, это открыть ее.
Не имея возможности даже прикоснуться к ней.
