Марина Ефиминюк - Бесстрашная
Патрик оторвался от изучения гравюр и поднял на младшего брата, побелевшего от ярости, насмешливый взор:
— Думал, что ты приедешь за ней быстрее.
— Как ты посмел рассказать вот так, когда она ничего не знает?.. — сквозь зубы процедил Кастан, пожирая хозяина особняка ненавидящим взглядом. Чеканя каждый шаг, он подошел ко мне, схватил за локоть и, не успела я возмутиться, вытолкал в коридор.
— Суним Стомма… — Прямо перед моим носом с треском захлопнулась дверь, и договаривать пришлось щелкнувшему замку: — Что происходит?
Из кабинета донеслись отголоски скандала, но разобрать, о чем именно спорили братья, было невозможно.
Не зная, как правильно поступить, я огляделась. Стена коридора была превращена в экспозицию гравюр. Среди прочих висело изображение семьи Каминских. На коленях у жены алхимика пристроилась глазастая девочка лет шести. С замирающим сердцем я протянула руку, сняла гравюру и внимательно присмотрелась к малышке, отвечавшей мне серьезным, совсем не детским взглядом.
Была ли она мной?
Я совершенно не помнила себя в нежном возрасте. Моя история началась в десять лет, когда я оказалась в папином доме, получила фамилию Войнич и научилась заново говорить, а потому первая страница нашего семейного альбома хранила гравюру бородатого пузатого травника и девочки-гимназистки с огромными темными глазами.
Запихнув изображение Каминских в сумку, решительным шагом я направилась к выходу.
На воротах приюта Святой Катарины висел большой замок. За расцветшими зеленью деревьями, росшими на территории, проглядывались серые унылые здания. Доносились пронзительные детские крики.
Я подергала створку, отозвавшуюся неприятным скрежетом, и через некоторое время на шум из будки, скрытой за густыми кустами сирени, выбрался привратник, сгорбленный вредный старик.
— Мне бы к матушке настоятельнице, — попросила я.
Моргнув выцветшими, почти прозрачными глазами, он повернулся ко мне правым ухом:
— Ась?
— Мне надо к матери настоятельнице! — крикнула я из-за решеток. Он загремел замком, приоткрыл створку, вынуждая меня протискиваться бочком, словно воришку. К старости бессменный привратник похоже, окончательно стал тугоухим.
По территории тянулись посыпанные речным песком дорожки. Маятником на толстой ветке дуба летали качели. Шумели покрытые зеленым оперением деревья. Носилась гурьба детишек и за ними едва успевали приглядывать рассеянные монастырские послушницы.
Постучав, я вошла в кабинет матушки настоятельницы. Сухенькая старушка с птичьими ручками подняла голову и посмотрела на меня вопросительным взглядом над стеклышками съехавших на кончик носа очков.
— Здравствуйте, матушка, — поклонилась я. — Я Катарина Войнич.
Монашка изменилась в лице и с не характерной для ее возраста резвостью вскочила из-за стола.
— Святая Угодница, какая радость!
Она тепло расцеловала меня в обе щеки, схватила за руки, долго рассматривала, а потом покачала головой:
— Ты еще красивее, чем на гравюрах в газетном листе!
— Спасибо, — смущенно пробормотала я.
— Скорей же присаживайся. — Меня усадили за знакомый длинный стол с поцарапанной крышкой.
Через некоторое время, когда поток вопросов о жизни иссяк, я наконец приступила к цели своего визита:
— Матушка, когда детей приводили в приют, то делали гравюры?
— Так и есть, — согласилась старушка. — По сей день это правило неизменно.
Я кивнула и с замирающим сердцем уточнила:
— А мой портрет у вас сохранился?
Монашка задумалась, знакомым жестом постучала пальцем себе по подбородку, как делала в прежние годы, и заключила:
— Должен был остаться.
В поисках нужной коробки она распахивала дверцы шкафчиков, перебирала шкатулки на полках, пока не обнаружила нужную. Присев, матушка протянула мне ящик. Дрожащими руками я отодвинула крышку. Внутри лежали сложенные бумаги о моем удочерении, письма от приемных родителей с объяснениями причин, почему маленькая немая девочка не смогла прижиться в их доме. Помнится, одни умудрились назвать меня шумной.
Они же били меня хуже всех.
Портрет испуганной малышки, меня в шестилетием возрасте, прятался на самом дне шкатулки. Не дыша, я вытащила из сумки стащенную из дома бывшего мэра гравюру и свела изображения вместе. Одинаковыми, не по-детски серьезными глазами на меня смотрели как две капли воды похожие девочки.
Не выдержав, я перевернула портреты.
— Катарина, что такое? — испугалась монашка, внимательно следя за моей реакцией. — Ты побледнела.
— Ничего, матушка. — Через силу я изобразила жалкую улыбку. — Совершенно ничего не случилось.
Я была Зои Каминская. Единственная дочь известного алхимика, спасшаяся от пожара благодаря доброй служанке.
Мою спальню, пахнущую перечной мятой аптекарского двора, затопили сумерки. В углах притаились глубокие тени. Вечер зрел, и они набирали силу, чтобы выползти из убежища и заполонить пространство. Закутанная в одеяло, я пыталась отогнать воспоминания из прошлого, накатывающие, словно морские волны.
Однажды из приюта меня забрала в богатый дом жена вельможи. Она целовала меня на ночь, наряжала, точно фарфоровую куклу, и возила с собой по светским приемам, где мне надлежало тихо сидеть на стуле в углу, сложив руки в белых кружевных перчатках на коленках, обтянутых белыми кружевными чулками. На самом деле «тихо» было моим вторым именем — я не говорила, только-только пришла в себя после благородного семейства лицейского учителя, где меня избивали смертным боем, и мечтала по возможности слиться со стенкой.
Спустя две седмицы после удочерения богатой сунимой я потерялась в огромном торговом доме, и когда на следующий день меня, зареванную и испуганную, в особняк на Королевском холме вернул постовой, то освободившееся место приемной дочери уже заняла другая маленькая девочка.
Следующие полгода я травила себя мыслью, будто сделала что-то не так, раз ласковая, добрая мама выставила меня на улицу, как нагадившую на дорогой ковер собачонку. Но, повзрослев, осознала, что меня воспринимали не иначе как домашнего питомца и быстро сменили на более симпатичного любимца.
Раздался стук в дверь. Углубившись в воспоминания, я вздрогнула. На пороге появился отец.
— Ты чего сидишь в темноте? — удивился он.
— Почему ты меня выбрал в сиротском доме?
Отец, считавший, будто дочь страдала от любовной лихорадки по Яну, подобной каверзы не ожидал и растерянно моргнул. Поколебавшись, он все-таки вошел, прикрыл за собой дверь, присел рядом.
