Нежеланная императрица, или Постоялый двор попаданки (СИ) - Мэо Ксения

Я не знаю, сколько времени мы просто смотрим друг на друга. В его глазах не требование, не ожидание, а уверенность. Трепетная вера в меня.

Но прежде чем я успеваю что-то сказать, в дверь стучат.

Мы оба вздрагиваем, возвращаясь в реальность.

Эдвард неохотно отстраняется, тяжело выдыхая.

— Что? — бросает раздраженно.

Дверь приоткрывается, и на пороге появляется Фарквал.

— Ваше Величество, новости. Вам нужно это услышать.

61

Я сжимаю губы, стараясь унять дрожь в пальцах. Признания… чувства… Всё это откладывается. Но я знаю, что между нами что-то изменилось. И что уже не будет как прежде.

Эдвард тоже замирает, словно отрезанный от момента, в котором мы только что были. Его тёмные глаза мерцают в полумраке комнаты. Он смотрит на меня с уверенностью, с твёрдой решимостью.

Но Фарквал стоит на пороге, и в его взгляде нет ни намёка на терпение.

— Ваше Величество, это срочно.

Голос сухой, отточенный, не терпящий отказа.

Эдвард выдыхает сквозь стиснутые зубы.

— Войди.

Фарквал шагом пересекает комнату и останавливается перед кроватью.

— Мы допросили Джину, как вы и приказали, — произносит этот суровый мужчина. Советник, наверное? — Она даже не пыталась скрыть имена остальных участников заговора.

Я напрягаюсь.

— И что же она сказала? — Эдвард садится, морщась от боли, но во взгляде уже нет ни намёка на слабость.

— Она выдала всех. Десять заговорщиков. Среди них несколько мелких чиновников, пара знатных лиц и…

Фарквал делает паузу, будто собирается сказать нечто важное или ещё более неприятное.

— Один из самых уважаемых генералов армии.

Эдвард хмурится.

— Имя.

— Сэр Валгорн Дрейк.

В комнате повисает тишина.

Я не знаю этого имени, но по лицу мужа вижу, что он знает. И хорошо знает.

— Дрейк… — медленно повторяет Эдвард, пальцы на простынях напрягаются. — Чёртов герой войны…

Фарквал едва заметно кивает.

— В глазах народа — да. Но в архивах Совета хранятся данные о его методах. В том числе военные преступления, о которых предпочитали молчать. Десятки уничтоженных деревень под предлогом «подавления мятежей». Тёмные сделки с аристократией. И теперь — участие в заговоре против вас.

Эдвард не отвечает.

Я вижу, как в его взгляде вспыхивает тот самый внутренний огонь, который я уже не раз наблюдала. Гнев. Но гнев холодный, выверенный.

— Что с ним?

— Скорее всего, он уже догадывается, что Джина его сдала. Пока мы его не взяли, но за ним следят. Достаточно будет одного вашего слова.

Эдвард молчит.

Фарквал не торопит.

— Арестовать, — наконец произносит мой муж, и голос его звучит твёрдо. — Но… без шума.

— Разумеется.

Фарквал коротко кивает.

— Что с Джиной? — уточняет Эдвард.

Фарквал проводит рукой по волосам, делает короткий вдох.

— После допроса она попыталась себя убить.

Я вздрагиваю. Эдвард остаётся невозмутимым.

— Жива? — спрашиваю я обеспокоенно.

Как бы то ни было, она заслуживает праведного суда. Самоубийство всегда плохо.

— Да. Её успели остановить, — бросает мне Фарквал и обращается к мужу: — Можно подсказать суду назначить ей ссылку в монастырь. Под надёжную охрану.

Я медленно выдыхаю.

Я боялась, что её казнят. Но нет. Теперь она не сможет умереть в свой час, и не будет представлять угрозы.

Эдвард лишь кивает, принимая эту информацию.

— И последнее, Ваше Величество. — Фарквал задерживается. — Что делать с телом советника?

Я замираю.

Воспоминания про этого человека проносятся в голове колючим вихрем. Его пустые глаза в зале суда в тот самый момент, когда Эдвард обрушил на него правосудие.

— Разберись с панихидой сам, — холодно говорит Эдвард. — На свое усмотрение.

Фарквал почтенно склоняет голову и, не говоря больше ни слова, покидает комнату.

В комнате снова загустевает тишина, которая тяжело давит на плечи.

Эдвард медленно проводит рукой по лицу. Я знаю, о чём он думает. О заговорщиках. О Джине. О том, что война не закончилась.

Я не говорю ничего. Просто тянусь к его руке и сжимаю её.

Он смотрит на меня. И я впервые вижу, как в его глазах смягчается холод.

— У меня к тебе предложение, любимая, — произносит он чуть сипло, но голос сквозит теплотой, и я невольно предвкушаю что-то хорошее.

62

Смотрю ему в глаза. Слова сейчас лишние. Они кажутся тяжелыми, громоздкими, грубыми. Поэтому я просто улыбаюсь, пытаясь вложить в улыбку и взгляд тепло и нежность.

— Давай отправимся в Зеленую, — тихо говорит Эдвард.

— А твои раны? — невольно хмурюсь.

— Они скоро заживут, — спокойно отвечает он.

Конечно, я хочу вернуться в Зеленую. Я там столько всего оставила! И мне никак не избавиться от ощущения, что я эгоистично бросила местных один на один с проблемами, которые обещала решить. В душе поднимается тоска и чувство вины.

— Тогда давай обсудим поездку после твоего выздоровления, — в голос невольно просачивается досада.

Ощущаю неловкость. Ведь Эдвард пострадал, защищая меня. И от этого чувство вины усиливается втрое. Эдвард медлит, а потом нежно касается моего подбородка. Для этого ему приходится сесть, и я вижу, как ему непросто даются эти движения:

— Почему ты огорчилась? — ни намека на раздражение, лишь участие и забота.

— Для начала, — вздыхаю, — потому что ты принял участие в этом дурацком поединке. Зачем повёлся на провокацию предателя? Зачем сам сражался? А чего добился?

Эдвард усмехается и осторожно откидывается на подушки. Оттуда снисходительно смотрит на меня.

— В том поединке я выиграл больше, чем просто схватку с подлым драконом, — спокойно и рассудительно объясняет он. — Во-первых, я показал, что предавать меня невыгодно и опасно. Во-вторых, все увидели, что я не прячусь за спинами других, а сам принимаю вызовы. В-третьих, на фоне грязных приемчиков Альфреда я однозначно выгляжу благородным и честным героем. Кроме того, закон дарует всем право на суд поединком. А Альфред, с его званием и титулами, мог вызвать на дуэль только меня. В общем, вся эта история с заговором лишь укрепила мои позиции.

Я молча перевариваю, а Эдвард снова спрашивает:

— Что еще тебя огорчает? Ты переживаешь, что бросила жителей Зеленой?

Просто киваю. Если начну говорить, могу разреветься.

— Обещаю, как только я поправлюсь, сразу отнесу тебя в Зеленую, — последние слова он произносит с закрытыми глазами и совсем тихо.

Я наклоняюсь и невесомо целую его в лоб. Потом беру его за руку. Вскоре Эдвард, измотанный длинными беседами, проваливается в сон.

Хотя в последующие дни Эдвард много спит, но уже очевидно, что он на пути к выздоровлению.

Его сон стал крепче и спокойнее. Дыхание больше не равное и поверхностное. Оно стало глубоким и размеренным, бледность уступает место здоровому цвету лица. А периоды бодрствования всё длиннее.

Всё это время я с ним — обрабатываю раны, укутываю в одеяло, подношу кружку с водой, держу миску с бульоном, когда он ест.

Скоро Эдвард поднимается с кровати и делает несколько шагов по комнате. А на следующий день уже готов к вылазке в сад. Несмотря на мои попытки оградить его от забот и дел, прогулка превращается в нескончаемую аудиенцию.

К нам поочередно подходит то один чиновник, то другой. На Эдварда обрушивается шквал вопросов, на которые нужно срочно ответить. Пока он болел, придворные и чиновники его потеряли. А для меня становится ещё более очевидно, насколько он уважаемый правитель и значимая фигура в королевстве.

Он подписывает бумаги прямо в тенистой беседке, увитой виноградом. Потом, стоя на ажурном мостике через рукотворный ручей с золотыми рыбками, обсуждает с сенешалем дворцовые изменения.

Рядом с кустом роз Эдварда перехватывает министр иностранных дел. Когда мы блуждаем по зеленому лабиринту из кустов, где я надеялась спрятать мужа от посторонних, нас находит казначей.