Сумеречный сказ - Локин Кайса

— Так, стало быть, та брюхатая ведьма разродилась-таки! — загоготал главный. — Хватай её, парни, покажем девке, какие мы ладные!

Крики, плевки, пинки да кулаки — всё разом повалилось на Олесю, что сгорбилась на земле сидя. Ей драли волосы, рвали сарафан, кидали траву в лицо, а она лишь пыталась отмахнуться, но всё напрасно. Гогот чужой на голову давил, слёзы лицо обжигали, а обида всё сильней и сильней пылала, в гнев переходя.

Чей-то удар в ногу стал последней каплей. Закричала Олеся яростно, и тут же с рук её пламя сорвалось. Змеёй огонь извивался и точно всех обидчиков достигал: теперь они стонали и умоляли в кругу жарком и пылающем.

— Пощади!

— Прости нас!

Одначе не желала Олеся внимать их мольбам и слезам. Месть душу одурманила. Так дело тёмное точно свершилось бы, если бы вдруг не исчезли все силы враз и не упала бы ведьма без чувств.

Очнулась Олеся уже на родной лавке дома. Губы пересохли, жар тело ломил. Мать сидела рядом и растирала камни в ступе, неразборчиво заклинание шепча.

— Как я… как я здесь оказалась? — еле выдавила Олеся.

— Пей, — Майя протянула ей миску, от которой шёл тошнотворный аромат. — Я тебя принесла.

Олеся непонимающе взглянула: мать никогда не выходила из лесу. Однако объясняться та не думала. Дождавшись, когда дочь примет отвар, Майя встала и хотела уйти, как вдруг Олеся схватила её. Рука девицы была горяча, как печка.

— Что со мной, матушка?

— Спи, — грубо отрезала Майя и вышла из дома.

Она ошибалась: в дочери тоже сила жила. Страшнее и могущественнее её собственной, а самое главное — сокрушительнее. В селении родительском только у самых сильных колдунов огонь внутри дышал, а тут у дитя с кровью смешанной такой дар имелся. Хотела сначала Майя удачу там попытать да дочь к родичам отвести, но одёрнула себя — проклятие над ними всё ещё висело, чуяла его ведьма.

— Ты не можешь её прятать вечность, — заскрипел леший совсем рядом.

Обернулась Майя, страх пересилив, крикнула:

— На кой чёрт тебе, старый, огненная ведьма в лесу? Не смей даже думать и подходить к ней, иначе всю округу погублю, гниль пущу.

Засмеялся леший.

— Ты на ногах стоишь еле-еле, а коль ветерок порывистый подует, так и поляжешь вовсе. Все силы свои потратила, чтоб дочь с поляны вынести. Долго ль ты ещё протянешь?

Похолодело всё внутри Майи. Знала она, что слаба и долгие-долгие годы восстанавливаться будет, ведь не было больше сердца в груди, которое питало и к жизни возвращало. Зашумела листва — скрылся леший. Вздохнула облегчённо Майя, к стенке прислонилась и слезу смахнула. Поклялась она, что отныне глаз с дочери не спустит и не позволит лесу её душу забрать.

Однако как бы ни старалась Майя, но судьба проворней оказалась. Олеся, не привыкшая к пристальному вниманию, всё порывалась сбежать из-под надзора. Так и случилось однажды, когда ночь чёрная и глухая на округу спустилась. В потёмках, точно мышь, выбралась из дома Олеся. Мать с той поры запрещала ей колдовать, но огонь всякий раз порывался с пальцев вспорхнуть.

Ныне сидела Олеся на земельке в дальней стороне от землянки и веточки сухие поджигала. То вместе вспыхнут, то по очереди замелькают — улыбка с лика не сходила.

— А если лес весь от забавы твоей загорится?

Встрепенулась Олеся и от страха слова вымолвить не могла. На неё из чащи смотрели два глаза алых, а тени не скрывали уродливое тело лешего.

— Неужто язык проглотила? — усмехнулся он.

— Я… я… я слежу за огнём, дальше не пойдёт, — еле пробормотала ведьма.

— Точно? — кивок. — А кто научил тебя силушкой управлять?

Молчала девица и врать не желала.

— Так я и думал, — приблизился леший. — А без учения твой дар опасен, ведь всю округу спалить можешь.

— А вы меня научите? — загорелись глазки Олеси надеждой.

— Куда уж мне, — вздохнул, причитая, леший. — Нет-нет, тебе надо бы к остальным колдунам и ведьмам.

— А есть и другие? — изумилась девица.

— Конечно. Неужто тебе мать не рассказала ничего?

Потупила взгляд Олеся, слёзы к горлу подкатили — как же много от неё скрывали.

— Ну-ну, не горюй. Нет твоей в том вины, ты же дитятко совсем, — утешал леший. — Я тебе всё расскажу.

И поведал тогда хозяин лесной всю правду о Майе, которая познала любовь запретную с рыбаком; о проклятии насланном и страшном; о долгих месяцах лишений и страданиях; о людях, что прогоняли несчастную; о жертве, что силы все отняла.

— Но разве можно так? — только и смогла прошептать Олеся.

Она уже не плакала. Злилась ведьма, ярость опять в душе разгораться стала.

— Увы, — покачал головой леший. — Такова природа людская — гнилая и слабая. Но я надеюсь, что ты умнее и сильнее будешь и до мести не дойдёшь.

Молчала Олеся, слова обдумывая. А леший уж от восторга ладоши потирал: все слова его в душу точно попали, и теперь о справедливости одной и будет мечтать девица.

— Помоги мне подлецов отыскать, — прошептала Олеся. — Помоги силу свою познать. Помоги суду свершиться, и тогда любое твоё желание исполню.

Леший согласился — его план точно воплотился. Так в течение месяцев трёх обучал он Олесю даром управлять, а Майю всё это время чарами окутывал. Думала она, что слабеет день ото дня, и спала постоянно, не различив магии дурной. А как научилась контролировать огонь Олеся, так в путь дальний собралась, месть в сердце храня. На груди её амулет висел — лешего оберег, что должен был всю магию в себя поглотить и девице отдать, силу её преумножая.

Ночью безлунной явилась Олеся в поселение, где отец жил да мёд попивал. Страшна была ведьма: волосы огнём пылали, стопы босые по земле мягко ступали, и тотчас из-под них искры вылетали. Жар её окружал, пламенем девица разила и погибель несла, не сдерживая себя. Месть и ярость возымели власть над душой. Крики и стоны в единый звук смешались, что слух её ласкал. Шла Олеся, не сдерживая себя и повсюду пламенем разя, к отцу направлялась. Отыскала его в избе дальней, в комнате, где хмелем за версту несло.

— Пощади, пощади! — взмолился рыбак при виде пылающей ведьмы. Сердце в пятки ушло, богам всем известным молился.

— Что же ты, батюшка, встречи не рад? — голос Олеси точно раскат грома пронёсся. — Как же так? Аль не скучал ты? Не вспоминал ведьмы чернобровой, что ребёнка от тебя понесла?

Язык рыбака точно к нёбу прирос. Понял он, что не отвертится — казнь ему уготована. Решил одначе счастья попытать и принялся в ногах её валяться.

— Кровинушка моя, доченька милая, прости дурака старого и сжалься над батюшкой своим! Это всё люди — волки точно. Подговорили они меня, а я ведь маму твою одну любил.

— Ты даже имени её не помнишь, пьяница жалкий, — отпихнула его от себя Олеся. — Поздно прощения просить и на жалость давить. По воле твоей мать изгоем везде стала, меня на ту же судьбу обрекла. Ни воды, ни еды порой мы не знали, на скупые дары лешего жили, крошки все считали. А ты здесь не скучал, как погляжу.

Затрясся подбородок мужика, слёзы по щекам покатились, уши зажал — лишь бы только плача деревни не различать.

— О, нет-нет, слушай, — усмехнулась Олеся. — Твоя вина, что они так страдают. Так наберись смелости хотя бы внимать. Ночь только началась, отец, — и, плюнув ему под ноги, вышла Олеся прочь, обнося дом столбом пламени.

Учинив расправу здесь кровавую, двинулась ведьма дальше: туда, где должны были они вместе с матерью всю жизнь прожить. Берег иной Олесю ворожбой встречал: со всех сторон заклятия сверкали, на голову её удары сыпались. Однако ни один цели не достиг — всё то, что посылалось, в амулет лешего тотчас помещалось. Силу да знания Олеся в себя вбирала и погибель несла. Никого не пощадила. Как и никто не пощадил Майю.

Заря кровавая застала Олесю на берегу речки. Она сидела, опустив голову на колени, и тихо плакала. Поняла ведьма, что нет ей отныне спасения и дороги назад, кроме как в лесу навсегда поселиться. Знала она, и какую цену леший попросит, и готова была сердце ему своё отдать, да мать наконец отпустить.