Екатерина Неволина - Один день тьмы
Тускло коптила керосинка, сделанная из снарядной гильзы. Разведчики были при «деле»: несколько солдат резались в карты, унтер Голованов пытался заставить собачку Кайзера ходить по команде на задних лапах, кто‑то чистил трофейный пистолет.
Тем не менее при его появлении все встали. Он усмехнулся про себя: несмотря на развал и хаос в армии, его люди по‑прежнему соблюдали дисциплину. И это была только его заслуга.
— Ну, что там немец, вашбродь? — спросил Голованов таким тоном, каким в салонах обычно говорят о погоде.
— Опасается, подозревает чего‑то, сегодня вечером идем на ту сторону. Нужен «язык» перед наступлением. — Молодой офицер кивнул: — Вольно, ребята.
Только он успел снять шинель и опуститься на табурет, чтобы немного передохнуть, как послышался осторожный стук.
— Господин штабс‑капитан, к господину полковнику. Вызывают, — отрапортовал вошедший вестовой.
— Хорошо. Буду.
Он устало кивнул и вновь надел сырую, пропахшую порохом, измазанную окопной грязью шинель. Настоящее одеяние боевого офицера. Есть чем гордиться. Наверное…
Штаб располагался в одной из чистеньких комнат дома, хозяева которого бежали от превратностей войны. Совещание уже началось.
— Таким образом, господин штабс‑капитан, ваши разведчики пойдут с 9‑й ротой в качестве усиления. — Полковник постучал карандашом по карте. — Нам необходимо всеми силами обеспечить это наступление.
— Ваше Высокоблагородие, — он встал и вытянулся во фрунт, — единственный способ обеспечить наступление полка — это поставить у нас в тылу пулеметы или артиллерию. И стрелять в тех, кто не захочет наступать. За свою команду я уверен, но вот остальной полк…
— Да как вы смеете! — закричал полковник, страшно выкатив глаза. — Господин штабс‑капитан, извольте выполнять приказание!
У входа послышался шум. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились с десяток солдат.
«Члены так называемого „солдатского комитета“», — подумал он.
— Не пойдем! — закричал один из них, не потрудившись поздороваться.
— Не пойдем на пулеметы! Комитет постановил: в атаку не ходить! Попили уже нашей крови! — поддержал его второй.
— Но позвольте, на нашем участке практически нет пулеметов, — вяло забормотал кто‑то из офицеров, но его не слушали.
Не обращая внимания на начавшуюся перепалку, он протиснулся к двери и пошел туда, откуда слышался людской гул. На импровизированной трибуне из снарядных ящиков ораторствовал невысокий солдат с красным бантом:
— Немецкие пролетарии — наши братья! Они тоже не хотят воевать! Долой войну! Штыки в землю! Офицеры, баре и фабриканты — вот наши настоящие враги!
«Все это бессмысленно, — подумал он, — все кончено, у нас ничего не осталось. У меня ничего не осталось: ни будущего, ни любви. Ничего, кроме чести. По крайней мере, это будет достойная смерть».
Он полез рукой за ворот гимнастерки, достал висящий на шнурке небольшой серебряный крестик, поцеловал его и потянулся к кобуре.
Сухо треснул выстрел, и оратор, схватившись за ногу, кубарем покатился вниз. В неожиданно наступившей тишине он спокойным, неспешным шагом поднялся на трибуну. Людское море внизу заворчало и заволновалось, как просыпающийся хищный зверь. Сзади послышался шум шагов. Обернувшись, он увидел Голованова и еще нескольких разведчиков, оружие в их руках было направлено на толпу.
— Солдаты!.. — Он запнулся. Риторика никогда не была его сильной стороной. — Солдаты, вы, конечно, можете предать все, чему присягали, и уйти, но что будет с Россией, с вашими семьями? Сейчас немецкие солдаты, может, и братаются с вами, но когда они придут в ваши дома…
— Бей его! — закричал кто‑то внизу.
Заметив крикуна, он поднял револьвер. И в этот момент почувствовал страшный удар по затылку. Перед глазами потемнело.
«Ну вот и все», — буднично промелькнуло в голове прежде, чем он потерял сознание.
Солнечный луч из узкого окошка блиндажа упал ему на лицо. Он попытался встать, и в этот момент в затылок стрельнуло страшной болью. Медленно, словно во сне, он поднял к голове руку. Под волосами ощущалась огромная шишка.
— Очнулись, ваше благородие? — В блиндаж спустился Голованов. — Вы уж простите, что оглушили вас. Все это без толку было, разорвали бы вас, да и только.
— И кто же им помешал?
Голованов смутился.
— Мы и вступились, хорошо хоть вы никого не убили. Мы‑то вас знаем, и что солдатом не брезгуете, и перед энералом тем за нас вступились. Но другие не пойдут. Да и сколько можно, ваше благородие. Воюем, воюем, а конца и края не видно. А у меня дома семеро по лавкам! — он почти кричал. — Мы так решили, вас мы им не отдадим, но и сами воевать не станет. Со станции послезавтра эшелон уходит, домой пора, и нам пора, и вам пора.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.[5]
Он отложил потрепанный томик и отвернулся к стене. Тогда, в трамвае, он читал Нине это стихотворение. И она смотрела на него с добротой и доверием — так, что, несмотря на студеный зимний день, в груди было жарко‑жарко. Тогда круглый год, даже в лютые морозы, было лето. Жизнь казалась яркой и светлой — как заморская Жар‑птица из сказки, которую матушка рассказывала ему. А потом… Он тогда приехал в отпуск по ранению, и как громом его ударила новость: Нина выходит замуж за блестящего адъютанта своего отца, графа Хендрикса.
Как она могла?! Ведь она обещала ждать!
Неизвестно, на что надеясь, как потерянный, он бродил возле знакомого дома с высоким крыльцом. И удача улыбнулась ему. Нина выскочила из пролетки — легкая, как перышко, веселая, словно весенняя птичка, но, увидев его, остановилась, будто налетела на невидимую стену. Они стояли друг напротив друга. Казалось, в молчании пролетели миллионы лет, и оба они успели состариться, умереть и обратиться в прах, разлетевшийся по ветру.
— Простите, — она с трудом выдавила это слово из себя.
— Вам не за что просить прощения. Напротив, вы простите, что я вынудил вас ждать так долго. Мои поздравления. Желаю счастливой жизни.
Он повернулся и зашагал прочь. Спина прямая, шаг размеренный, носки вытянуты.
— Постойте!.. Постой! Это отец. Он настоял! Я не хотела! — закричала она ему вслед.
На душе было удивительно пусто.
