Забыть оборотня за 24 часа (СИ) - Россо Виктория

Главное, сейчас необходимо дать себе небольшую передышку. Всего два глубоких вдоха, чтобы не сдохнуть, нахрен, прямо посреди проезжей части…

«Посреди проезжей части?» — проносится в голове вопрос на миллион баксов быстрее, чем Тина успевает сообразить.

Яркая вспышка света ослепляет глаза, и Тина теряется в темноте, резко накрывшей сознание мерцающим покрывалом.

Как понять, что ты все еще жива, если не слышишь биение собственного сердца? Как понять, что ты жива, если видишь перед собой давно умершую мать? Кажется, она слышит ответ на свой вопрос, жаль только, что голоса эти размыты плотной толщей воды.

«Главное, не утонуть, — думает Тина, — главное, не утонуть».

2. Тропические сны

Солнечные лучи пробиваются сквозь чистейшую воду, переливаясь бликами на прозрачной поверхности. Тина чувствует, как её обнимает холодная глубина, и задерживает дыхание. Инстинкт самосохранения подсказывает ей, что нельзя дышать под водой. Он никогда не обманывает, в отличие от остальных.

Краем сознания Тина понимает, что находится где — то во сне. Память её не подводит — последний момент её жизни никак не связан с водой. Но в какой — то момент воздух в легких заканчивается, внутренности сводит болезненным спазмом, и это слишком по — настоящему. Страх слишком реален, слишком силен. Тина разрезает руками водную толщу, пытаясь выбраться из мокрого плена, но попытки не приносят ей результата. Голова кружится от недостатка кислорода, тело будто бы каменеет, а паническая атака уже подступает к сознанию уверенным шагом. Почему о ней все забыли? Как она вообще оказалась замкнутой в своем самом ужасном кошмаре? Неужели, именно так выглядит жизнь после смерти? Если да, то Тина действительно облажалась, раз заслужила такое.

Когда тело отказывается сражаться, устав от постоянного сопротивления, а разум соглашается с необратимостью — чья — то ладонь обхватывает запястье и сильным рывком дергает вверх. Тина с жадностью хватает воздух ртом, откашливается и вытирает лицо ладонями от стекающих по волосам капель. Она оглядывается вокруг, рассматривая скалистые горы, лазурное небо и зеленые, широколистные пальмы. Это шутка? Иллюзия? Тина не могла тонуть на песчаном берегу тропического пляжа хотя бы потому, что стоит всего лишь по пояс в воде.

Черная футболка прилипает к коже, ветер обдувает лицо, а Тина стоит на месте, замечая, как начинают подрагивать губы.

Мама идет к ней медленным шагом, улыбаясь такой светлой, знакомой улыбкой, которая навсегда отпечаталась в памяти десятилетнего ребенка. Тина сжимает кулаки, сдерживая порыв сорваться навстречу, и ждет…

Ждет момент, когда же проснется.

Странно, но обман воображения не исчезает, а пляж не превращается в больничную палату, ведь Тина прекрасно помнит мощный удар и разламывающую боль где — то в груди. Сейчас физической боли нет — есть только моральная. С ней бороться гораздо сложней, она словно червь: прячется в глубине подсознания, в темных уголках сердца, а затем выползает на поверхность и грызет изнутри. Как паразит появляется из памяти, так и моральная боль от воспоминаний оживает по своей воле.

— Здравствуй, милая, — мама стоит перед Тиной в белоснежном сарафане на лямках и смотрит на нее взглядом, полным любви. — Ты не должна находиться здесь, время еще не пришло.

— Мам?.. — шепчет Тина дрожащим голосом.

Она помнит её именно такой: с длинными, аккуратно уложенными каштановыми волосами; с ласковой улыбкой и очаровательными глазами, цвета горького шоколада; с бледной кожей и ямочками на щеках. Тина помнит каждую мелочь, каждую особенность так четко, словно видела Элизабет несколько минут назад.

— О, Господи, мама… Это действительно ты.

Элизабет проводит ладонью по её щеке и чуть наклоняется вперед, чтобы коротко поцеловать в лоб. Тина вздрагивает. Нет, это не сон. Во сне нельзя почувствовать тепло чужих губ. Забытое, но такое нужное тепло. Тина готова остаться здесь навек, лишь бы ощущать это тепло снова и снова. Ей совершенно неважно насколько рациональна эта мысль.

— Ты справишься, дорогая. Ты всегда справлялась, — говорит Элизабет тихим, размеренным голосом. Тем самым голосом, которым успокаивала Тину, дежурившую возле её больничной койки. — Мы с отцом всегда гордились твоей выдержкой и стремлением. Ты должна пообещать мне, что так будет и впредь.

Мама умерла за несколько дней до десятого дня рождения Тины. Лобно — височная деменция не поддавалась лечению и постепенно съедала Элизабет изнутри. Эта болезнь передалась ей по наследству от бабушки, и могла передаться от Элизабет к Тине, поэтому все воспоминания из детства связаны у нее с обследованиями и медицинской палатой.

Тина оказалась здоровой, чего о матери сказать было нельзя. Она сгорела стремительно. Так стремительно, что Тина не успела с ней попрощаться. Эта боль будет жить с ней всю жизнь, и эта встреча сейчас буквально выворачивает её наизнанку.

— Обещаю, — говорит Тина, практически не улавливая смысл слов — всё внимание занимает близость матери и теплая ладонь на щеке. Она проглатывает горечь, скопившуюся на языке, и смаргивает выступившие слезы. — Я так скучаю по тебе, мам, невероятно скучаю.

— Я знаю, солнышко, и скучаю по тебе не меньше, — Элизабет прижимает её к груди, и Тина закрывает глаза, стараясь запомнить этот момент. Запечатлеть в памяти, как клеймо. Она сцепляет руки за спиной мамы и тихо всхлипывает от бушующих, как цунами эмоций. — Все будет хорошо, родная. Всё будет в порядке, и я буду в порядке. А теперь нужно вернуться.

Невесомый поцелуй в щеку, и объятия прерываются. От легкого толчка в грудь Тина вновь падает в воду, так и не открыв глаза. Она погружается на глубину, словно в замедленной съемке, но больше не испытывает страха. Как и не чувствует гложущее одиночество, получив дозу любви, как зависимый наркоман.

Тина думает, что если это была смерть, то она гораздо лучше её нынешней жизни.

***

Голова раскалывается, словно об нее разбивают кирпич за кирпичом, а во рту такая сухость, что позавидует пустыня Мохаве. Тина облизывает пересохшие губы и теперь отчетливо понимает, что жива: боль растекается по телу, выламывает кости, и она — физическая. А еще абсолютно беспощадная. Кажется, тонуть было гораздо легче, нежели ощущать эти монотонные спазмы.

Разум настойчиво подталкивает веки распахнуться, и они подчиняются после сотого приказа. Мягкий утренний свет наполняет комнату, белые и прозрачные трубочки струятся вдоль тела, а зрение расплывчато улавливает знакомые очертания.

— Тина? — Джон пододвигается ближе и гладит её по волосам. — Тина, ты слышишь меня?

— Да, — хриплый голос щекочет горло, и Тина прокашливается в попытке вернуть ему прежние ноты. — Прости…

— Если ты извиняешься за мой почти инсульт, то я с удовольствием обдумаю варианты твоего прощения, — Джон отстраняется, чтобы налить воды из прозрачного графина, и протягивает ей стакан. — Выпей.

Тина приподнимается на локтях, чувствуя, как прошибает электрический разряд по позвоночнику, и делает вывод, что ребрам прилично досталось. Грудь плотно перемотана эластичными бинтами, да так сильно, что каждый вдох дается с невероятным трудом. На голове тоже бинты — обычные — значит, встреча с лобовым стеклом ей не показалась.

Сделав несколько блаженных глотков, стекающих внутрь как живительная влага, Тина ложится обратно и ненадолго прикрывает глаза. Хочется спать, хотя она и так достаточно спала. Эта слабость вынужденная, защищающая организм от внешних ударов, спасающая от переизбытка чувств. Тина рада этой слабости, потому что совсем не против провалиться в сон, заново извлекая из памяти солнечный пляж.

— Я разрешу тебе гавайскую пиццу с двойным сыром, идет? — улыбается Тина и кривится, когда вновь ощущает боль под грудной клеткой. — Вот дерьмо, чувствую себя фаршированной индейкой.

— Тебе повезло, что этот оболтус Уиттмор не успел набрать достаточную скорость после поворота, — вздыхает Джон и потирает опухшие от недосыпа глаза. — Отделалась ушибами, приличным сотрясением и сломала два ребра. Господи, Тина, о чем ты вообще думала, когда выбегала на дорогу?