Мэгги Стивотер - Вечность
В дверь постучали.
— Занято, — отозвалась я, злясь на себя за чужой хриплый голос.
— Изабел?
Мама.
Я так рыдала, что выбилась из дыхания.
— Сейчас выйду, — пообещала я, стараясь говорить спокойно.
Ручка повернулась. В спешке я забыла запереться.
Мама вошла в уборную и закрыла за собой дверь. Я уставилась в пол, чувствуя себя унизительней некуда. Единственное, что я видела, были ее ноги. На ней были те самые туфли, которые я ей купила. К горлу снова подступили слезы, я попыталась проглотить их, но они прорвались наружу странным сдавленным звуком.
Мама присела на пол рядом со мной. От нее пахло розами, как и от меня. Она уткнулась локтями в колени и потерла ладонью сосредоточенное лицо — лицо доктора Калперер.
— Я скажу им, что тебя вырвало, — сказала мама. Я уткнулась лицом в ладони.
— Я выпила три бокала вина и не могу вести машину. — Она вытащила ключи и опустила их так, чтобы я могла видеть их сквозь пальцы. — Зато ты можешь.
— А как же папа?
— Папа может поехать с Маршаллом. Два сапога пара.
Я вскинула на нее глаза.
— Меня все увидят.
Она покачала головой.
— Мы выйдем через ближнюю дверь. Тебе не придется проходить мимо стола. Я им позвоню. — Она вытащила из сумочки носовой платок и вытерла мне подбородок. — Ненавижу этот проклятый ресторан.
— Хорошо, — сказала я.
— Хорошо?
— Хорошо.
Она поднялась, и я протянула ей руку.
— Только не надо сидеть на полу, ладно, а то подхватишь ротавирус, стафилококк или еще какую-нибудь заразу. Почему у тебя за шиворотом какие-то крошки?
Я осторожно вытащила из выреза мусор и встала перед зеркалом рядом с мамой. Наши отражения были до странности похожи, только мое было заплаканное и растрепанное, а ее — нет. Полная противоположность тому, что происходило на протяжении всех этих двенадцати месяцев, которые привели нас к этому моменту.
— Ладно, — сказала я. — Пойдем отсюда, пока опять петь не начали.
25
ГРЭЙС
Как приходила в себя, я не помню. Просто вдруг поняла, что жива. Я уселась, щурясь от режущего света, и обхватила лицо ладонями. Все тело болело — не как после превращения, а как будто я попала под оползень. Подо мной был неприятно холодный кафельный пол. Установить время суток не представлялось возможным: в помещении не было окон, а ряд ослепительных лампочек над раковиной превращал все вокруг в вечный день.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и оглядеться по сторонам, а потом переварить увиденное. Ванная. Забранная в рамку открытка с горным пейзажем над раковиной. Душевая кабина вместо ванны. Закрытая дверь. И тут меня осенило: это же верхняя ванная в доме Бека! Ого. Значит, я все-таки сумела вернуться в Мерси-Фоллз. К Сэму.
Слишком ошарашенная, чтобы радоваться, я поднялась на ноги. Кафельный пол под моими ступнями был весь в грязи. От одного взгляда на эти тошнотворно-желтые разводы я закашлялась, захлебываясь несуществующей водой.
Краем глаза я засекла какое-то движение и застыла на месте, прикрыв рот ладонью. Но это оказалось всего лишь мое собственное отражение в зеркале: оттуда, прижав к губам пальцы, смотрела на меня широко раскрытыми глазами голая Грейс с выступающими ребрами. Я опустила руку и потрогала нижнее ребро, и тут, словно по команде, в животе заурчало.
— Видок у тебя диковатый, — прошептала я своему отражению просто ради того, чтобы посмотреть, как будут двигаться мои губы. Манера говорить у меня осталась моя собственная. Это радовало.
На краю раковины я увидела ровную стопку одежды, сложенной с предельной аккуратностью человека, который либо только и делал, что складывал белье, либо не делал этого никогда прежде. Одежда была из моего рюкзака, та самая, которую я захватила из дома неизвестно сколько месяцев назад. Я натянула любимую белую футболку с длинными рукавами, а поверх нее голубую с короткими, радуясь, как при встрече со старыми друзьями. Потом джинсы и носки. Жаль, не было ни лифчика, ни обуви — они остались в больнице, или куда там из больницы отправляют вещи, снятые с истекающих кровью девушек.
В сухом остатке выходило следующее: я стала оборотнем, а перед этим едва не умерла, но больше всего меня сейчас волновало не это, а то, что придется ходить без лифчика.
Под одеждой обнаружилась записка. При виде знакомого почерка Сэма, убористого и практически неразборчивого, у меня защемило сердце.
Грейс, мне и в страшном, сне не могло присниться, что придется закрыть мою девушку в ванной. Но мы не знали, как еще нам быть, пока ты не превратишься обратно в человека. Оставляю тут твою одежду. Двери не заперты, ты сможешь открыть их, как только у тебя появятса пальцы. Не терпится наконец тебя увидеть. С.
Счастье. Так называлось это чувство. Я сжала записку в руке и попробовала вспомнить события, о которых писал Сэм. Пыталась восстановить в памяти, как меня затащили в ванную, как принесли из леса. Это оказалось примерно тоже самое, что припоминать имя какого-нибудь актера, мельком увидев смутно знакомое лицо на экране. В мозгу брезжило что-то неопределенное, упорно отказывавшееся оформляться в мысль. А потом вдруг без предупреждения нахлынули воспоминания о тьме и грязи. Шелби. Я вспомнила Шелби. Мне пришлось сглотнуть тугой ком, стоящий в горле, и снова взглянуть на себя в зеркало. Лицо у меня было испуганное, пальцы прикрывали горло.
Испуганное лицо в зеркале мне не понравилось, оно было не мое, а какой-то другой, незнакомой мне девушки. Я стояла перед раковиной и аккуратно собирала себя по кусочкам, пока из зеркала на меня не начала смотреть та Грейс, которую я знала. Лишь тогда я нажала на ручку двери. Как Сэм и обещал, она оказалась не заперта, и я вышла в коридор.
К моему изумлению, оказывается, уже наступила ночь. Снизу доносился шум бытовой техники, шелест теплого воздуха, выходящего из вентиляционных отверстий, — звуки, которые издает жилой дом, когда думает, что никто не слышит. Насколько мне помнилось, комната Сэма находилась слева от меня, но за открытой дверью было темно. Справа в конце коридора виднелась еще одна открытая дверь, из которой лился свет. Я решительно двинулась в ту сторону, прошлепав мимо фотографий, с которых улыбались Бек и все остальные, и, как ни странно, коллекции носков, в художественном беспорядке прибитых к стене.
Остановившись на пороге, я вгляделась в ярко освещенную комнату и узнала спальню Бека. Впрочем, еще полсекунды спустя я поняла, что у меня нет веских причин приписывать эту комнату Беку. Яркие зеленые и голубые тона, темное дерево, строгие линии. Настольная лампа на тумбочке у кровати освещала стопку биографических книг и очки. Во всем этом не было ничего, указывающего на владельца. Это была просто очень скромная и уютная комната, в том же самом смысле, в каком скромным и уютным казался сам Бек.
