Гейл Форман - Куда она ушла
Сердобольная девица — ее я помню. Несколько недель мои звонки попадали именно на нее.
- Все мои соседки были истинными королевами драмы. Я сменила кучу сожительниц за первый год, пока, наконец, не съехала с общежития. Представляешь, я успела пожить в одиннадцати разных местах! Думаю, это своего рода рекорд.
- Рассматривай это, как практику жизни в дороге.
- А тебе нравится быть в дороге?
- Нет.
- Серьезно? А как же возможность увидеть различные страны? Я думала, ты обожаешь это.
- Все, что я вижу, это отель, место концерта и смазанная полоса сельского пейзажа за окном автобуса.
- И ты никогда не посещаешь достопримечательности?
Группа посещает. Они ходят на всевозможные персональные VIP туры, забираются в Римский Колизей до открытия и все в этом духе. Я бы тоже мог увязаться, но это означало бы — пойти вместе с ними, поэтому я каждый раз просто отсиживаюсь в отеле.
- Обычно не хватает времени, — я нагло вру. — Итак, ты говорила, что у тебя были проблемы с соседками.
- Да, — продолжает Миа. — Перегрузка сочувствия. И так было с каждым, включая преподавательский состав, который чуть ли не на цыпочках передо мной ходил, когда должно быть наоборот. На факультете есть традиция, своего рода обряд посвящения: когда ты впервые играешь с оркестром, потом получаешь раскрытый анализ своего выступления — другими словами, придирчивый разнос — прямо перед всем оркестром. Все проходили через это. Кроме меня. Будто я невидимка. Никто не осмеливался критиковать меня. И поверь мне, это не потому, что моя игра безупречна.
- Может, ты себя недооцениваешь, — говорю я и придвигаюсь ближе, чтобы посушить руки около воздуходува.
- Нет, дело не в этом. На первом курсе у нас был предмет, который назывался «Теория струнного квартета». Преподавал его профессор Лемский. Он — большая «шишка» на кафедре. Русский. Представь себе все самые дикие стереотипы о русских — это он. Противный, щупленький мужичонка. Прямо из Достоевского. Папе бы он понравился. Через несколько недель меня вызвали в его кабинет. Это считается недобрым знаком.
Так вот сидит он за своим деревянным столом, на котором полнейший беспорядок: бумаги вперемешку с нотными листами. И начинает рассказывать мне о своей семье. Евреи из Украины. Пережили погромы. Потом Вторую мировую. Затем он говорит: «У каждого в жизни бывают трудности. У каждого бывает боль. Преподаватели и дальше будут нянчиться с тобой из-за того, что ты пережила. Я, однако, придерживаюсь того мнения, что если мы продолжим в том же духе, то тебя могли бы и не спасать из той автокатастрофы, потому что мы задушим твой талант. Ты этого хочешь?»
И я не знаю, что ему ответить, поэтому просто стою там, как истукан. А затем он как заорет на меня: «Хочешь? Хочешь, чтобы мы задушили тебя?» И я умудряюсь выдавить «нет». Он говорит: «Хорошо». Потом берет свою дирижерскую палочку и взмахами выпроваживает меня.
Я уже знаю пару мест, куда бы засунул эту его палочку. Хватаю шар и с силой запускаю его по дорожке. Смачным ударом он поражает центральную кеглю, остальные разлетаются во всех направлениях, словно крошечные людишки, разбегающиеся от Годзиллы. Когда я возвращаюсь к Мии, я спокойнее.
- Хороший бросок, — говорит она, в то время как я выдаю:
- Твой профессор — козел!
- Что правда, то правда. Не самый социально одаренный тип. Помню, я так взбесилась однажды, но теперь, оглядываясь назад, я думаю, то был один из самых важных дней в моей жизни. Потому что он был первым человеком, кто не поставил мне зачет.
Я отворачиваюсь, радуясь подвернувшейся возможности отойти от нее, чтобы она не видела моего лица. Бросаю ее розовый шар на дорожку, но крутящий момент быстро затухает, и шар заносит вправо. Он сбивает только семь кеглей, а оставшиеся три стоят по разные стороны от центра. Следующим ударом я убираю всего лишь одну. Дабы сравнять счет, я нарочно заваливаю свой фрейм[15], сбивая только шесть кеглей.
- Так что, несколько дней спустя, в оркестре, — продолжает Миа, — мой глиссандо[16] разнесли в пух и прах.
Она улыбается, погрузившись в счастливые воспоминания своего унижения.
- Ничего общего с публичной поркой.
- Точно! Это было великолепно. Словно лучшая в мире терапия.
Я озадачено смотрю на нее. Некогда слово «терапия» было запретным. В больнице и реабилитационном центре Мии было предписано посещение психотерапевта, однако, вернувшись домой, она отказалась от его услуг, не смотря на наши с Ким протесты. Миа заявила, что часовое обсуждение умершей семьи не имело никакого терапевтического эффекта.
- После того случая все на факультете будто смогли вздохнуть с облегчением рядом со мной, — рассказывает она мне. — Лемский изводил меня по высшему разряду. Ни минуты отдыха. Ни мгновения жизни без виолончели. Каждое лето я играла на фестивалях. Аспен. Потом Мальборо. Затем оба Лемский и Эрнесто настояли, чтобы я прошла прослушивание на программу Молодых Артистов, что, по сути, было безумием. По сравнению с этим поступление в Джуллиард — плевое дело. Но я согласилась. И прошла. Именно поэтому я сегодня была в Карнеги. Не так часто двадцатилетки дают сольные концерты в Зенкель-холле. Поэтому передо мной широко распахнулись все двери. Теперь у меня есть менеджмент. Мной интересуются агенты. И Лемский настоял на окончании школы экстерном. Сказал, я готова отправляться в гастрольный тур, хотя я не уверена, что он прав.
- Судя по тому, что я слышал сегодня вечером, он прав.
Ее лицо вдруг преобразилось, так ярко излучая энергию и молодость, что больно было смотреть.
- Ты, правда, так думаешь? Я и раньше исполняла номера, выступала на фестивалях, но теперь все будет по-другому. Я буду совсем одна или буду играть соло с оркестром или квартетом или ансамблем камерной музыки. — Она качает головой. — Порой я думаю о том, что надо найти постоянное место в оркестре, чтобы иметь некую целостность в жизни. Как у тебя с группой. Должно быть, так уютно всегда быть рядом с Лиз, Майком и Фитци.
Сцена меняется, игроки остаются те же.
Я думаю о группе, несущейся через Атлантику на самолете, пока мы тут разговариваем: океан — меньшее, что нас сейчас разделяет. Потом я думаю о Мии, о том, как она отыграла Дворжака, о том, что говорили люди в театре, когда она ушла со сцены.
- Нет, не делай этого. Ты угробишь свой талант.
- Ну, вот. Теперь ты говоришь в точности как Лемский.
- Супер.
Миа смеется.
- Знаю, он производит впечатление большой занозы в заднице, но я подозреваю где-то в глубине души, он делает это, потому что считает, что, дав мне карьерный толчок, он поможет мне заполнить пустоту.
