Владимир Витвицкий - Книга сновидений
А может, это были и не трубы вовсе? Может, это местные шаманы, немногочисленные, но зловредные, разбубнились в свои бубны? Разбуянились. А может быть, шаманки? Та самая девушка, одна из них, во взгляде которой притаились пыльные черти, и бывает, подчиняясь им, она иногда поет себе песни? Что ей стоит при желании стукнуть в бубен пару раз? Ритмично, как надо, как хочется думать, как в тайне желая.
Но, тогда, причем здесь Хейлика Бактер? Как не крути, как бы ловко не получалось у нее двигаться вниз по руслу вслед за быстрой водой, ей никогда за ней не угнаться и не пересечь той дороги, проложенной вдоль направления ветра. Она о ней не знает и даже не подозревает, что именно на этой дороге живет девушка по имени Эх Ты, и ей, а не Хейлике, предназначено случайной встречей вернуть Сказочника к жизни. Так что нечего слишком уж внимательно рассматривать блики на подвижной воде и баламутить песок красивыми ногами, нечего подставлять ветру наполненность плеч, а взгляду чуть скрытую одеждой упругость желез.
Однако, как не верти, движение по белому снегу вдоль бегущей воды не может пройти без последствий, взять и так просто рассосаться. Даже у тех, у которых ноги, плечи, груди…. и это доказано многими и множество раз, так что:
— Чтобы полюбить кого-то, тебе сначала нужно пожалеть! — крикнет в шум воды прекрасная охотница, несогласная с такой оценкой. Бросит обвинение прямо в лицо ручьевому Посейдону. А может и согласная, но только с оценкой, а не со своим согласием — ведь в ней еще не все рассосалось, она еще здесь, среди белого снега у быстрого ручья, она еще не сбежала в большой и неуютный, но, безусловно, хлебный город, и необязательно Ташкент. Иначе, зачем же тогда о ней писать, даже вспоминать? О беженцах пусть пишут диссиденты, не всегда, допустим, сытоватые, иногда, согласимся, горловатые, и порой, признаемся, нагловатые.
— Жалость — не самое плохое чувство, — не станет спорить с ней прозрачный Посейдон.
— Привет, Сказочник, — скажет при встрече Хейлика Бактер, случайно или намерено столкнувшись с ним, или он с ней, в том большом и хлебном, в котором и он сам частенько бывает. Или в родном и маленьком, но при этом не сказать чтоб уж очень уютном, когда, к примеру, она приедет туда ненадолго, скажем — погулять вдоль ручья, сначала медленно подняться, а потом пробежаться по течению вниз. При этом глаза ее весело блеснут. Однако и ей, и Сказочнику конечно же известно, что со временем и, опытом, блеск этот частенько становится наигран.
— Привет, фантом из прошлой жизни, — ответит ей Сказочник не только по имени, но вроде бы и по призванию, а по профессии дворник, отмечая в глазах ее блеск любопытства и скрывая в своем ответе тень интереса. Ее глаза, они схожи с глазами бультерьера, не самой красивой собаки, да еще нос с горбинкой, но все это так удачно расположено на ее лице, стильно, что ли, фотогенично, симпатично, что не заметить, а заметив, не отметить это невозможно. Да и длинные ноги никуда не спрячешь.
— Не пойму, а зачем ты это делаешь? — спросит его Хейлика, сказочника во сне и дворника в жизни, наблюдая и не меняя при этом веселого блеска во взгляде, как он разбрасывает тающий, но не так быстро, как хотелось бы, снег по черному асфальту. Снег не хочет таять в кучах, в еще твердых сугробах, но на асфальте он быстрее сдается весеннему теплу.
— Видишь ли, Хейлика… медленно подбирая слова, ответит ей Сказочник, — ты женщина, тебе не понять смысла моих действий.
Она и в самом деле женщина, во-первых и в-главных, и не стоит копаться в ее мозге в поисках незаполненных извилинами пустот. У жительниц сытных городов, больших и неуютных, такие дефекты исправляются сами собой, плавно и незаметно, а у таких ногастых очень быстро.
— Да, наверное, ты прав, — улыбнется она точному ответу, а затем, немного выждав, скажет:
— Я не помню номера твоего телефона. У меня плохая память на короткие числа.
— Я тоже забыл твой телефон и адрес. Помнишь, как это было громко и смешно, и какая это была неправда? А как давно — с тех пор поменялись все адреса и телефоны.
— Да, ту воду не догнать, — вздохнет Хейлика, в задумчивости остановившись на берегу ручья, — да и входить в нее во второй раз совсем не хочется. Прощай, Сказочник?
— Прощай, нетаинственная незнакомка, — ответит Сказочник или по его просьбе Посейдон.
Так что если она и появится, то обязательно сразу же уйдет, не тревожа: тело — желанием, а сердце — несогласием. Но, тем не менее, она прекрасная охотница, не больше, но и не меньше, и шаг ее, когда она захочет — быстр, а случается — тягуч. И она уже прочитала единственную в жизни книгу, и это в свои-то, к моменту повествования то ли двадцать один, то ли двадцать четыре. Это немного, но и не скажешь, что ничего. И еще: однажды, когда ей стукнуло двадцать один, вот только что исполнилось, а уже потом двадцать два, и все дальше и больше, и еще не было в ее жизни большого города со множеством не только удобств, но и забот, и когда кучевые облака, которые она тогда еще замечала, будили в ней фантазии цвета белого и голубого, она все-таки произнесла ту прекрасную и, как сейчас выясняется, определившую Приледниковье фразу:
"Что это за лес, где деревья растут?"
О люди, выросшие в диких горных районах или на среднерусской дремучей равнине, или на ее лысоватой возвышенности, или в тайге, или в бамбуковых джунглях, вы не поймете ее глубокого смысла. Этот смысл связан с природой. И он точно не будет понятен жителям города, тем более большого, даже тем, которые живут в этом самом Приледниквье, но не высовывают носа из-за городской черты. Этот смысл, он отличен от всего и одновременно определяющ. Это то чудесное состояние, когда человек, находясь посреди: зимой — белого простора, схожего с бескрайней пустыней, а летом — зеленого пространства, похожего на безбрежный океан, тем не менее, может окинуть увиденное взглядом, не подавляя себя таежной непроглядностью и не раздражаясь степной бесконечностью. Это своеобразие — не тундра и не пустыня, не тайга и не оазис, не степь и не горы. Необъяснимость с тонкими, едва различимыми запахами, с не кричащими о себе оттенками, с разнообразными небесными переливами, летом — с насыщенностью влагой и с голосами перелетных птиц, а осенью — с сочностью цвета и с безмолвием лесов. Вот это-то необъяснимое своеобразие и позволяет человеку, обозревающему это самое пространство, в тишине и молчании, нарушаемом лишь только ветром, понимать бесконечность и учиться терпеть понимание. Несуетливо, и может показаться, что успешно, изредка забывая о конечности жизни.
Так нужна ли Хейлика Бактер в этой книге? Тот ногастый (смешно — "word", подчеркнув слово "ногастый" как неправильное, предлагает замену: "носастый", "рогастый") и глазастый фантом? Внятного ответа нет. Однако вся эта книга в общем-то фантом, так почему бы и ей не быть равной среди равных? Как наутилус, подвижной в подвижной среде. Тем более, если бы ее не было, если бы она не вспомнилась, а однажды не приснилась бы Сказочнику в виде правильного живота, то Навигатору ничего кроме служебных устремлений не осталось бы, а это, согласитесь, скучно.
