Елена Арсеньева - Царица любит не шутя (новеллы)
Вдруг подпрыгнуло, ожило сердце — в сенях раздались знакомые твердые шаги. Боярышня, дремавшая у двери на лавке, подскочила с вытаращенными глазами:
— Царь, матушка! Государь! — и кувыркнулась в ноги вошедшему.
Анастасия привстала, цепляясь за подлокотник кресла, тревожно ловя выражение мужнего лица: в духе ли он? Давно, давно было меж ними заведено, чтоб царица в своих покоях мужу даже в пояс не кланялась — они обменивались нежными приветствиями или лобызались при встрече. Однако Бог знает, в каком он, супруг и государь, теперь расположении…
— Ну, здравствуй, — беспечно сказал Иван Васильевич, подходя к жене и небрежно касаясь ее лба губами. — Здорова ли? Линзей на тебя жаловался — ты-де строптива и молчалива, не сказываешь ему про хвори свои.
— Да сколько можно про одно и то же сказывать? — тихо молвила Анастасия, с трудом пробиваясь через перебои сердечные. — Если кому на роду написано от лихоманки сгинуть, никакие затеи лекарские не уберегут.
— А не скажи! — хохотнул царь, небрежным взмахом изгоняя из комнаты боярышню, словно надоедливую кошку. — Я вот третьего дни уберег и тебя, и себя, и сыночка нашего от тако-ой лихоманки! Видела бы ты, как Старицкий бородой пыль с моих сапог обметал, а княгиня Ефросинья своими слезами мне руки мыла…
Анастасия невольно покосилась на руки мужа: не остались ли язвины на коже? Небось слезы Ефросиньи Алексеевны пожесточе щелочи будут! Хотя прошло ведь уже три дня — зажили язвины, даже если и были. А муж только нынче сыскал время сообщить ей о таком событии…
— Теперь я их связал! Теперь, если со мной вдруг беда, они за тебя и сына Ивана горой стоять будут. За каждую вашу волосиночку дрожать. Приключись что с вами — на них на первых вина падет, они первые облихованы останутся.
Анастасия только головой покачала. Нет, не удержит Старицких дурная слава! На самого царя они руку поднять не осмелятся, это правда. А вот останься Анастасия с сыном единственной преградой на пути княгини Ефросиньи и медоточивого Владимира Андреевича…
— Не верю я Старицким! — прижала она руки к сердцу. — Помнишь, как при твоей болезни они на трон лезли?
— Так ведь никакой болезни и не было, — отозвался Иван Васильевич беспечно. — За что ж людям вечно пенять?
— Однако моей родне ты за их слабость пенять не перестаешь, — не сдержала царица обиды. — Уж кто ближе к Иванушке и мне, кроме братьев моих? Однако их ты властью не облек, в отдалении держишь, в опале неправедной.
— Что, Захарьиных на царство? — фыркнул Иван Васильевич. — Кто же это из них спит и видит себя на троне? «Правитель Данила Романович»? Или «правитель Никита Романович»? А то, может быть… — он прищурился недобро, — может быть, «правительница Анастасия Романовна»?
Озлившись от такой явной напраслины, Анастасия только и смогла, что дерзко бросить:
— Ну и что? Была ведь правительница Елена Васильевна — так почему не быть Анастасии Романовне?
— Э-э, не-ет! — протянул муж, медленно водя из стороны в сторону своим длинным, сухим пальцем, украшенным тяжелым перстнем-печаткою. — Не-ет, душа-радость! Навидался я баб на троне. Матушку свою у власти вовек не забуду с ее лисьими хитростями. Разве она о стране, о благе государственном думала? Ей власть была нужна, чтобы на свободе блуд блудить, местечко на троне рядом с собой очищать для своего…
Он осекся, отвернулся, стиснул кулаки.
Анастасия, обмерев, смотрела на его худую сгорбленную спину. Первый раз на ее памяти муж так грубо отозвался о матери. Прежде говорил о ней, может быть, и без особой любви и даже без почтения, но хоть видимость приличий соблюдал. Ясно теперь: позорная тайна, тяготевшая над его происхождением, слухи, что он сын не князя Василия Ивановича, а любовника Елены Глинской, Ивана Овчины-Телепнева, до сих пор терзает царя.
— Христос с тобой, государь Иванушка, — пробормотала Анастасия ошеломленно. — Ты что же думаешь: если, не дай Бог… — она поспешно перекрестилась, — я сразу полюбовника к себе в ложницу покличу? Да ведь у меня никого нету в целом свете, кроме тебя, неужто ты не знаешь?
Это признание почему-то подействовало на царя, как удар плетью. Он так и передернулся, обернувшись к жене с выражением новой, незнакомой ярости на лице.
— Ну, свято место не бывает пусто, — буркнул, неприятно гримасничая в безуспешных попытках унять дрожь левого века: дергало его, стоило лишь ему взволноваться, с тех самых пор, как на глазах погиб сын. — Нету никого, говоришь? Как это — нету? А Васька, за которого ты меня слезно молила, выпрашивала местечко ему потеплее да подоходнее?
— Какой Васька? — растерянно спросила Анастасия, начисто позабывшая о своей недавней просьбе за дальнего родственника (мать беспрестанно досаждала мольбами пристроить его на теплое место).
— Васька Захарьин, — с деланой улыбкой пояснил муж. — Тот самый сударик твой прежний, что некогда тебе грамотки писывал да под кустик сманивал.
— Что-о?!
— Что слышала. Ну да ладно! Я нынче добрый. Хватит, в самом деле, на женину родню серчать. Сменю гнев на милость — дам Захарьиным при дворе новые места! Так что не печалься и не кручинься, радость, будем веселиться. Эй, дураки! — вдруг взвизгнул он. — А ну, сюда! А ну!..
Дверь распахнулась, и в опочивальню с глупым гомоном и воплями ввалились две нелепые фигуры.
Одного, согбенного от рождения и обладавшего непомерно большой головой, знали в Кремле все. Это был первый царский дурак Митроня Гвоздев.
Второй шут был не горбун и не калека — высокий, статный, молодой еще человек с правильными чертами нелепо размалеванного лица, которое вдруг показалось царице знакомым. Не веря своим глазам, она ахнула, прижала ладони к щекам…
— Как ты и просила, сыскал я твоему любимцу новую должность, — медоточивым, дрожащим от злого смеха голосом сказал Иван Васильевич. — Да какую! Самую что ни на есть очестную да хлебную! Будет при царе день и ночь, у порога царского спать, со стола государева есть… обглодыши мои догладывать. Завидная доля! Митроня не даст соврать — сладка жизнь при мне, да, Митроня? — Царь схватил уродливого шута за ухо, беспощадно вывернул.
— Сладка! — провыл тот. — Ой, не рви ухи, больно! Отпусти!
— Сейчас отпущу, — кивнул царь. — А взамен ты покажешь, каков грозен я бываю в гневе своем.
Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно тер разгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд с царя на царицу.
— Прямо вот тут и показывать? — спросил, поправляя съехавший набок двурогий колпак.
