Эльза Вернер - Высшая точка зрения
– Господин профессор!
– Это к тебе не относится, нечего пугаться, – буркнул Норманн. – Иди сюда!
Мальчик повиновался.
– Фридель, завтра профессор Гервиг с дочерью уезжают, ты сейчас же отправишься и принесешь мне…
– Букет! – радостно докончил Фридель.
– Дурак! Что я буду делать с букетом? – оборвал его Норманн. – Что ты болтаешь глупости? Поди и купи мне банку помады для волос!
– Помады? – повторил Фридель, оцепенев от изумления.
– Ну да!… Разве здесь, в этой норе, не найти ее?
– Может быть, есть… в мелочной лавке.
– Ну, так ступай в мелочную лавку.
Фридель все еще никак не мог освоиться с таким невероятным поручением и даже спросил:
– Большую или маленькую банку помады купить?
– Самую большую, какая только есть. Ну, отправляйся! Постой, что у тебя там под курткой?
Мальчик покраснел до корней волос и поспешно запахнул куртку, из-под которой выглядывало что-то голубое, что он хотел спрятать, но профессор заметил и отнял у него эту вещь.
– Что это значит? Ведь это вуаль со шляпы барышни Доры, которую ты только что относил домой? Как она попала к тебе?
Этот вопрос еще больше смутил мальчика. Он виновато опустил глаза и пробормотал:
– Барышня завтра уезжает… и я думал… я хотел…
– Что ты хотел? – настаивал Норманн.
К Фриделю между тем вернулось мужество, и он с оживлением начал болтать:
– Барышня была так добра ко мне и сказала, что не забудет меня в Гейдельберге. Но Гейдельберг так далеко, она меня, наверное, забудет. Тут я вспомнил, что тогда на горах рассказывал Сепп об охотнике, укравшем вуаль. Сепп говорил, что это действительно и в наше время, надо только попробовать… но только ее надо непременно украсть… Вот я и украл!
– Глупый мальчишка! – с негодованием воскликнул профессор. – Ты ведь городской житель и веришь таким нелепостям! Ты сейчас же пойдешь к барышне и отдашь ей вуаль… Впрочем, нет, я сам сделаю это и расскажу ей, как ты глупо ведешь себя.
Фридель опустил голову и, бросив последний взгляд на чудодейственную, по его мнению, ткань, пристыженный вышел из беседки.
Солнце давно зашло, и заря уже померкла на небе; из-за гор медленно выплывала луна, всюду царила полная тишина.
Профессор Норманн все еще сидел в беседке и злился на темное суеверие народа вообще и Фриделя в особенности, но при этом не выпускал из рук голубого вуаля.
Совершенно верно, Сепп действительно рассказывал эту ерунду на горной лужайке. Норманн прекрасно помнил, как он говорил: „Все это подтвердится и теперь, стоит только попробовать. Если у парня есть зазноба, то он должен украсть у нее вуаль, и девушка никогда не забудет его. Она будет думать о парне днем и ночью и не сможет выкинуть его из головы… только вуаль нужно непременно украсть…“
Глупый мальчик этот Фридель! Точно это могло относиться к какому-нибудь четырнадцатилетнему парню, как он.
Профессор все смотрел да смотрел на воздушную ткань, которую держал в руках. Он часто видел ее, когда во время прогулок по горам она обвевала темные косы и розовое личико Доры. Теперь всему конец. В Гейдельсберге начнется веселая жизнь; появятся студенты, доценты с „серьезными намерениями“. Конечно, путешествие и все, что имело отношение к нему, будет позабыто… конечно…
Луна заглянула сквозь листву беседки, увидела, что профессор Юлий Норманн, этот светоч науки, постепенно спускался со своей „высшей точки зрения“ все ниже и ниже, до самого „грубого суеверия“. Она увидела также, что профессор, пугливо оглянувшись вокруг, тщательно сложил вуаль и спрятал его у себя на груди.
III.
На другой день солнце ярко светило на небе, линия гор вырисовывалась совершенно ясно, в саду повсюду сверкала роса; была чудная погода для путешествия.
В домике, занятом Гервигом и его дочерью, шли последние приготовления к отъезду. В окнах и дверях никто не показывался, но по саду медленными шагами ходила взад и вперед высокая фигура. Норманн вовсе не имел обыкновения расхаживать так торжественно и важно; его движения обычно были, наоборот, быстры и порывисты, но сегодня эта торжественность, по-видимому, находилась в связи с переменой во всей его внешности.
Он действительно достиг поразительных результатов – его „грива“ была укрощена при помощи помады, только он, совершенно незнакомый с применением этого средства, слишком злоупотребил им, и его голова блестела не меньше, чем капли росы на кустах. Волосы, обыкновенно торчавшие во все стороны, были расчесаны на пробор, приглажены и прилипали к вискам. Профессора почти нельзя было узнать, и нельзя было отрицать, что его наружность потеряла значительную часть своей свирепости, но сам он чувствовал себя пока еще довольно неловко в этом „человеческом“ виде.
Фридель также находился в саду с громадным букетом в руках. Он гораздо лучше, чем его барин, знал, что делать с букетом, когда уезжает молодая барышня, и основательно опустошил сад хозяйки. У мальчика тоже был не совсем обычный вид: профессор извел почти всю банку помады для того, чтобы пригладить свои вихры, а Фридель выпросил себе остатки; его волосы тоже блестели, хотя и не так сильно, как у барина, но мальчик казался сам себе очаровательным.
Тут дверь домика отворилась и вышла Дора, уже совсем готовая к отъезду. Она ласково кивнула своему любимцу, которого увидела первым, и хотела ответить на его приветствие, как вдруг возле нее очутился профессор Норманн и торжественно произнес:
– С добрым утром!
Дора обернулась, посмотрела на него, на несколько минут совершенно оцепенела от изумления и наконец разразилась громким смехом.
– Помилуйте!… Что с вами?
Норманн был глубоко оскорблен, он ожидал совершенно другого действия от своего преображения.
– Простите, профессор, – молодая девушка тщетно старалась побороть свою бурную веселость. – Я вовсе не хотела… вас… но это восхитительно!…
Она чуть не задыхалась от смеха.
– Не смейтесь надо мной! – угрожающе крикнул Норманн и хотел по привычке запустить обе руки в волосы, но вовремя спохватился, судорожно прижал руки к телу и почти тоскливым тоном продолжал: – Вы же сами посоветовали мне попробовать помаду; я извел почти целую банку, а остатки Фридель взял себе.
– О, он тоже совсем прилизан! – воскликнула Дора, снова разражаясь неудержимым смехом.
Это уже было настоящим оскорблением, но на профессора, по-видимому, вместе с этим помазанием снизошла удивительная кротость. Вместо того чтобы раскричаться, он с глубоким упреком произнес:
– Вы издеваетесь, а я ведь сделал это исключительно для вас.
