Монго Макколам - Путешествие в любовь
Но ей пришлось лишь отвечать «да» или «нет»: за нее говорила мисс Ламберт.
Что еще, кроме мисс Ламберт, можно вспомнить о «Холтоне»?.. Старая маленькая парта. Единственная скромная вещь в просторных, богато обставленных комнатах. Потемневшая от времени, резко контрастирующая с окружающими ее полированными, медового цвета партами. Ее крышка сама по себе была целым миром, изборожденным бесчисленными канавками, оставленными давно исчезнувшими ножами, линейками, карандашами…
Единственная вещь (как она узнала позже), оставшаяся от подержанной мебели, с которой начинался «Холтон». Никто не знал, почему ее не заменили вместе с остальными партами. Догадалась одна Нора Хьюсон: «Ее сохранили для Элизабет Уайкхем, — объявила она классу. — Гадкую парту для гадкого утенка». Как бы то ни было, парта осталась, принадлежала ей, и она любила ее.
Девушка невольно улыбнулась, вспоминая, но тут парта исчезла, и снова зазвучал голос мисс Ламберт:
— Разве мама не говорила тебе, что такое скоро должно случиться?
— Нет, — прошептала она, совершенно больная и потрясенная.
Проснувшись в то утро, она бросилась к мисс Ламберт, дрожа от страха и смущения. Та пробормотала что-то насчет преступной халатности, усадила ее в кресло и объяснила что к чему. Страх сразу прошел, но его сменило периодически возвращавшаяся тошнота.
Через несколько недель то же самое произошло с Норой Хьюсон, но вела она себя по-другому.
— Я становлюсь взрослой, — объявила она в спальне, встав в позу феи из сказки. — Я распускаюсь, как цветок!
Какая несправедливость — у нее даже не болела голова!
— Не цветок, а жгучая крапива, — бросила Элизабет, жутко завидуя ее уверенности и раскованности.
— Если уж я не цветок, — взвизгнула Нора, — то тебе-то точно никогда им не стать, Элизабет Уайкхем! Гадкий утенок!
«Да. Долгие годы меня никто иначе и не называл, — подумала она сейчас. — Только Ян».
Мало приятного могла она припомнить из жизни на восхитительном горном склоне. Но зато научилась ценить красоту. В «Холтоне» ее сознание распахнулось, она познавала себя (или думала, что познает себя), разведывала короткие аллеи своего разума, и они внезапно удлинялись перед ее изумленными глазами. «Пока ты сохранишь способность удивляться, — говорила ей мисс Ламберт, — им не будет конца». Так, растущая девочка видела и чувствовала желтый солнечный свет, как никогда не видела и не чувствовала его дома на пляже, и он струился сквозь желтые занавеси в просторную спальню, высвечивая орлиный профиль мисс Ламберт.
Парта, мисс Ламберт… Что же еще? «Дайте же вспомнить вас», — умоляла она, и одно из темных пятен памяти стало проясняться. Ах, снова Нора Хьюсон… как соринка в глазу. Но образ Норы тут же начал таять и опять заговорила мисс Ламберт. Это был очередной урок.
— Красота держится на расстоянии. Она может заставить вас плакать. Часто она недружелюбна, ибо не нуждается в друзьях. Она может обойтись без меня и без вас. Особенно без тебя, Нора Хьюсон, так как ты никогда не видишь ее. Итак, она сама по себе. — Мисс Ламберт скользнула взглядом по лицам учениц и остановилась на Элизабет. Она говорила как бы для нее одной, повествуя о печали и надежде, которые одни лишь они могли понять и разделить. А девочка опустила глаза и, сама не зная почему, заплакала.
По ночам она, наедине с собой, сгорала не от желания выйти замуж за высокого смуглого мужчину, а от страсти к поэзии, вспыхнувшей в ней в тот вечер, когда мисс Ламберт протянула ей книгу стихов со словами: «Не разочаровывай меня, почитай это».
С тех пор стихи преследовали ее и днем, и ночью, на уроках и на хоккее с мячом (она вдруг полюбила его и научилась неплохо играть), не давали спать, уносили в лиловые сумерки за окном и снова бросали на пружины кровати с такой силой, что захватывало дух.
Даже сейчас те стихи Суинберна[1] могли вознести ее и закружить вокруг верхушки эвкалипта. Нет, мисс Ламберт не была разочарована.
Тогда в темной спальне Нора Хьюсон объявила со своей кровати:
— Я выйду замуж за самого богатого мужчину, которого только встречу. А ты что будешь делать, Элизабет?
— Я?
— Да, ты. — Нора ехидно ожидала каков бы ни был ответ, он наверняка всех рассмешит. А Элизабет медленно, с трудом возвращалась на грешную землю из заоблачных высот поэзии.
— Я? — рассеянно повторила она и вдруг четко объявила: — Я буду писать стихи.
Ее ответ превзошел все самые смелые ожидания Норы, и она зашлась в смехе. Но Элизабет это почему-то совсем не задело — внезапно открывшееся призвание захватило ее, и она лежала тихо-тихо, как добровольная жертва на языческом алтаре.
— Синий чулок! — радостно взвизгнула Нора…
…Девушка беспокойно зашевелилась. Сколько раз ее так называли? Нора, Линет, мать, подруги… Вся ее жизнь была отмечена насмешками.
Но она была полна решимости писать. Она сразу поняла, что это станет для нее чем-то очень важным, даже важнее мисс Ламберт… после того, как «Холтон» уйдет за горизонт прожитых лет. «Я буду писать стихи всю жизнь» — мысленно поклялась она шару. Шар стоял, как всегда молчаливый и таинственный, но в нем вдруг сверкнул лучик света, словно в подтверждение тому, что ее детская клятва принята. Он был ее свидетелем.
Боже, как она старалась! Но слова никак не складывались в строки, перо замирало, вычеркивало неуклюжие буквенные построения, писало вновь и вновь перечеркивало. Когда же появился Ян, все рифмы разом вылетели у нее из головы, и она обвинила в этом его. «Ты отобрал у меня все, Ян, а теперь даже не приехал!» — вот что могла бы она ему сказать, но никогда не скажет. Ведь если он все-таки приедет, радость вытеснит обиду. Лучше поздно, чем никогда… О, неизмеримо лучше!
И опять картины далеких событий стали обволакивать ее. Вот она, Элизабет Уайкхем, уже одна из старшеклассниц, сидит, склонив голову и сдерживая слезы. Ей привиделась гигантская обнаженная мужская фигура (навеянная, наверняка, скульптурами Родена), шагающая с одной планеты на другую, так что его ноги образовывали арку в небе. (А может, это Орион с ее шара был причиной видения?) Хотя лицо фигуры оставалось невидимым, она знала, что крошечные миры, по которым шагает исполин, вызывают в нем сострадание. Кто это? Бог? Она чувствовала на себе взгляд мисс Ламберт, и голос, голос Бога, шагающего по сферам, призывал ее разделить печаль и славу. И она — девочка-песчинка, сидящая в холле «Холтона» близ Сиднея, что в Австралии, Мире, Вселенной, которую держал на ладони Господь — всей душой отдалась печали и славе — этим холодным требованиям красоты.
