Александр Ежов - Преодолей себя
— Вы обещали, Вилли, устроить меня на работу,— проговорила она еле слышно. — Помните, позавчера обедали?
— Я найду вам работу, фрау. Вы же немка?
Она не знала, что ответить. По документам она была немка, а Швебс знал ее как русскую, но, возможно, забыл фамилию. И наконец она сказала:
— Предки мои немцы по линии матери. Жили тут, в России.
— Хорошо,— сказал он,— приходите завтра,— и назвал адрес, куда надо прийти.
— Я тороплюсь. — Настя наблюдала за выражением лица Швебса. Тот хотел что-то
сказать, но медлил.
— Завтра, завтра приходите. Мне нужны такие интересные женщины,— и Краузе заулыбался.
— Я приду в двенадцать ноль-ноль. — Она повернулась и пошла прочь.
В ногах была неестественная легкость. «Только бы скорей пронесло,— думала она,— только бы скорей уйти. Ведь Швебс, этот старый толстяк, может в любую минуту спохватиться, может вернуть, передать гестаповцам. И тогда провал, снова тюрьма, снова пытки — и гибель. Нет, скорей уйти, скорей». И она ускорила свои шаги, ей казалось, что она идет очень медленно, по-черепашьи, и только когда завернула за угол — оглянулась: погони не было. Но сердце колотилось так, словно она пробежала бегом несколько километров, и не могла отдышаться.
Когда пришла, запыхавшись, к Поздняевым, Ксенофонтыч был дома, чинил старые валенки, и, взглянув Настю, сразу понял, что стряслась беда. Настю колотил легкий озноб, и она не могла сказать ни слова.
— Что случилось? — спросил Ксенофонтыч. — На тебе лица нет. Что?
— Беда, дядя Корней,— еле выговорила она. — Могут арестовать в любую минуту. Должна уйти. А если придут за мной, скажите, что переменила квартиру.
— А что такое, что? — спрашивал Ксенофонтыч.
И она рассказала о своей неожиданной встрече со Швебсом.
— Да, надо уходить,— согласился он. — А куда?
— Пойду в деревню, к Пане. А там решим, что делать. Из центра подскажут.
И она ушла в тот же день.
У Пани прожила два дня. На третьи сутки была получена радиограмма: группа должна перебазироваться в Латвию, в район города Валмиера. Пауль тоже снялся с работы, и они втроем отправились в путь.
Глава восемнадцатая
Разведчики обычно шли ночью, в стороне от больших дорог. Паню оставили в лесном хуторе, а Пауль и Настя направились к железнодорожной станции. Там была явочная квартира, можно было остановиться и передохнуть. Недалеко от вокзала разведчиков остановил патруль. Ночь была светлой, морозной. Немецкий офицер долго рассматривал документы, затем с подозрением посмотрел на Пауля, спросил:
— Кто такой?
— Служил в охране,— ответил Ноглер,— потом заболел. Меня отпустили.
— Немец?
— Нет, по национальности эстонец, но знаю немецкий язык.
— А она? — посмотрев на Настю, спросил патрульный. — Кто она?
— Анна Мюллер. Латышская немка. Моя невеста.
— Разве может на немке эстонец жениться? — спросил лейтенант. — Вы согласны, фрау?
— Да, я невеста,— подтвердила Настя. — Идем к родственникам в город Тарту.
— Ага, к родственникам. Интересно узнать — с какой целью?
— Давно не виделись,— ответил Пауль. — Решили проведать.
— Так, так. Вас придется задержать. Куда вы идете и кто вы на самом деле — проверит гестапо.
Настя не на шутку перепугалась. Может быть, это конец? Тоскливо стало на душе, неспокойно, точно вот сейчас шла на эшафот. И ноги подкашивались, и сердце замирало в предчувствии чего-то страшного, неотвратимого.
Их заперли в пустом деревянном домишке. Ночь была длинной и тягостной. И надо же так нелепо провалиться! И зачем понесло их к вокзалу? Вообще-то надо было пойти, но в другое время, соблюдая осторожность. Настя заглянула в окошко — у крыльца стоял патруль. О побеге не стоило и помышлять. Попробуй вырвись на волю. Немцы подозрительны, в каждом видят шпиона, проверяют документы на каждом перекрестке.
— Пауль,— сказала Настя,— видимо, сели крепко, но ведь обыскивать при аресте почему-то не стали. Пистолеты в карманах. Давай их бросим в подвал, а сами будем отпираться. Ведь улик никаких нет. На лбу не написано, что мы разведчики.
— Это так,— согласился он. — Но, разумеется, нас будут пытать. Лучше умереть в открытом бою.
— Как — в открытом? — спросила Настя. — Ведь мы взаперти?
— Откроют дверь — и первого же, кто в ней появится, ухлопаю. Будем отстреливаться до конца... Согласна?
— Я боюсь, Пауль...
— Чего боишься?
— Смерти боюсь.
— Понимаю,— ответил он. — Ты женщина. Чувство страха тебе трудней преодолеть.
— Очень трудно,— согласилась она. — Трудно представить себе, что завтра тебя не будет. Очень страшно...
Ей и на самом деле было очень боязно. Чувство страха не могла преодолеть. Жалость к себе разрасталась с каждой минутой, она забилась в уголок, точно запуганный зверек, и горько плакала. Было жаль себя, жаль мать, которая, может быть, и не узнает, как она погибла.
К утру задремала и во сне увидела себя дома. Мать пекла блины, суетилась у печки, и вдруг загремел гром набатистыми раскатами. Она открыла глаза. На улице что-то взрывалось. Поняла — на станцию падают бомбы. Пауль прильнул к окну, увидел, что часовой куда-то исчез. Земля дрожала от разрывов, казалось, вот-вот развалится домишко, в котором они сидели. Наступил момент, когда можно в суматохе исчезнуть, но дверь была заперта. Что делать? Попробовать выломать ее? А вдруг там, за дверью, другой часовой? Пауль снова подбежал к окну и резким ударом сапога выбил раму. В комнату хлынул морозный воздух.
— Бежим, Настя! — крикнул Пауль и, схватив ее за руку, вытолкнул в окно.
Через несколько секунд они были на улице. Разрывы бомб все еще сотрясали землю. Горели склады у железнодорожной станции. Из окон вылетали стекла и, дребезжа, сыпались в снег. По улице ошалело бегали фашисты — кто в исподнем, кто наскоро одевшись. Пауль держал за руку Настю, увлекая ее за собой.
— Бежим! Бежим! — шептал он ей.
Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, казалось, что земля раскололась надвое. Она поняла — это взлетел на воздух склад с боеприпасами. Значит, свершилось!
— Скорей! Скорей! — торопил ее Пауль, и она бежала за ним, еле поспевая.
Перелезли через забор и очутились на пустыре. Теперь уже Настя держала Пауля за рукав и повела его, проваливаясь в глубоком снегу, повела к дальнему лесу. Лес виднелся километрах в трех, чернел еле заметной полосой, а перед лесом — белоснежное ровное поле. Шли в целик, иногда останавливались, чтобы передохнуть, и Пауль, смахивая пот, пристально смотрел назад — боялся, нет ли погони. Но фашисты все еще не пришли в себя. Сабантуй для них был устроен самый настоящий.
