Бернет Воль - Холодный ветер в августе
Следует ли мне подбриться или нет? Я сказала ему, что не буду. Ничего голого. И трусики, а не набедренная повязка.
Ну, а что же я скажу Вито? Я должна ему что-то сказать. Я не могу просто уехать на неделю и ничего не сказать ему.
Сен-Луис? Может быть. Я подумаю об этом.
Она позвонила парикмахеру и договорилась о встрече, а затем принялась наполнять ванну.
Я не форме, подумала она, погрузившись в горячую воду.
Черт возьми, зачем я это сделала?
Как люди попадают в такие ситуации? Как могу я, симпатичная маленькая девка, пяти футов четырех дюймов ростом, ста восемнадцати футов весом, как могу я поставить такого большого мужчину, как Джули, — а в нем почти шесть футов и, должно быть, больше двухсот двадцати фунтов, — как я могу поставить его на колени?
Словами!
Надо же, одни слова. Чувства. Было бы по-другому, если бы у меня была дубинка или ружье, или если бы я связала его, чтобы он не мог…
Ужасно видеть кого-то в таком положении. Ужасно было видеть Джули в таком положении. Безумным, сумасшедшим. Я в чем-то тоже такая — отчасти. Но… Я поэтому и сказала «да» Гарри?
Я такая с Вито. Стою на коленях.
Эта мысль довела ее почти до обморока. Тепло ванны неожиданно стало удушающим. Она медленно села, на ее лице выступил пот.
Я дам Гарри денег. Нет, не все, что заработаю. Половину. А потом черт с ним. И пусть катится. Нет, я не это имею в виду, на самом деле это не так. Он славный парень, и если даже я доставила ему неприятности, мне не следует жалеть об этом. Он этого хотел. И я ничего не делала назло. Я просто ничего не могла изменить.
Но я это сделаю. Милосердие. Почему бы и нет? Я покажу им это чертово шоу, и, приехав в субботу вечером, верну чек Гарри и скажу ему, чтобы он получил причитающееся. Но не полностью. За исключением ста долларов. Я хочу купить Вито костюм. Что-нибудь из шелка-сырца. Или лучше сто пятьдесят. Светло-серый. От Де Пинне, Уайтхаус или Харди, что-нибудь в этом роде. Я не хочу, чтобы он был похож на кубинского помощника официанта в выходной день.
Господи, какая же я дрянь!
Но я не могу оставить его в беде. Он такой слабый. Такой чертовски слабый. Чем-то похож на Джули. Забавно. Они кажутся такими разными. Джули такой большой, громкий, он набит деньгами, и все же…
А я…
Наверно, я тоже слабая. Должно быть. Почему я разрешаю себе связываться с такими людьми, как… Вито?
Ну, в этом ребенке ничего слабого нет. О, дружище. Ты должна быть слабой.
Что я ему скажу? Мать… Сен-Луис…
— Гарри… — она держала трубку все еще мокрой рукой. — Нет, я не отказываюсь, хотя почему я не отказываюсь — я, должно быть, с ума сошла, — послушай, я хочу, чтобы ты послал мне телеграмму… Не мог бы ты заткнуться и выслушать меня? Я хочу, чтобы ты отправил телеграмму как будто бы от моей матери из Сен-Луиса. Именно это я и хотела тебе сказать…
10
Вито сидел в сумерках на ступеньках крыльца в двух кварталах от своего дома, прислушиваясь к вою скорой помощи, удаляющейся на север от Йорк-авеню. Воя и рыча, как лев с копьем в боку, скорая помощь оставила разрушительный след потрясения в тишине раннего вечера. И все же, задолго до того, как ее вопль ослабел, друзья Вито снова вернулись к своим проблемам, к своим кирпичным заплаткам и асфальтовому пятачку. Их разговоры были бессмысленными, и живыми одновременно, их нельзя было отвлечь какими-то тревогами.
— Спорим, что я отымел Лоретту Манкузо на крыше? Спорим на десять долларов.
— Десять долларов, мой…
— Заткни эти деньги себе в глотку…
— Большое дело! Мой брат с Лореттой Манкузо…
— Она никогда…
— Спроси свою сестру…
— Остынь…
— Старик…
— Эй, а как новый учитель…
— О, Боже, если бы я…
— О, старик…
— Господи…
— Если бы я…
Сидя на верхней ступеньке, прижавшись щекой к теплой плите песчаника, Вито попытался удержать в ушах звук сирены скорой помощи так долго, как только смог. Этот разговор наскучил ему с самого начала. Глядя на оживленные лица своих друзей, он ждал открытия. Они передвигались туда-сюда, их руки чертили воздух, плечи шевелились в ленивых, текучих движениях, сопровождая их страстную беседу невинным неутомимым танцем. Это убаюкивало. Голоса и движения затихали. Вито резким, красивым броском швырнул окурок на мостовую.
Быть с друзьями и оставаться вместе с тем так далеко от них… Это усыпляло. Сотни раз за предыдущие несколько дней он хотел рассказать об Айрис, и каждый раз слова застревали в горле. По временам он почти ощущал эти слова в гортани, и ему приходилось тяжело сглатывать и глубоко дышать, чтобы избавиться от этого ощущения.
Если бы только он мог говорить о ней, подумал он. Неделя прошла бы быстрее. Неделя состоит из дней и часов, а дни можно было бы пережить, если бы было, чего ждать. Но как может что-то быть настоящим, если ты не можешь выразить его словами? Какая это хрупкая действительность, если она существует только у него в голове.
Но он не мог говорить. Произносить слова, вкладывать в смеющиеся голодные рты друзей образ Айрис — это непристойно. Его желудок сжимался, стоило ему об этом подумать. Ее губы, расширенные зрачки, звук ее голоса, все более взволнованного по мере того, как она приближалась к кульминации, звук ее голоса, когда она благодарно шептала в его ухо — все это было сутью и должно было оставаться тайной.
И все же было что-то еще, что-то, что играло улыбкой у него на губах, что побуждало его говорить, вызывало такое веселое и сильное желание, что, подавляя его, он почти смеялся. Это было ощущение свободы, уверенности и — хотя и не полностью осознанное, но все же — чувство превосходства, которое заставляло его смеяться, важничать и грациозно сплевывать на улице.
Страх перед Айрис прошел. Теперь он оглядывался назад и смеялся над своей робостью. Он мог бы, если бы захотел, пойти в ее квартиру, развалиться на ее постели и подозвать ее к себе. На самом деле он решил так и сделать. Он попытается так сделать. Он представил, как он говорит: «Раздень меня», и смеется, говоря это. И она это сделает! Она засмеется и сделает это.
Она моя женщина, подумал он. Эта фраза буквально сложилась в его голове. Моя женщина, подумал он. Он молча попробовал эти слова на язык. Это было грандиозное ощущение. Он задумчиво вытер неожиданно вспотевшие ладони и поковырял ногтем смоляное пятно на брюках.
Моя женщина? А что потом? — спросила Айрис. Он съежился, вспомнив об этом. Я всего навсего ребенок, подумал он. Что, к черту, я знаю? Он обнаружил, что этот вопрос его злит. Поднял глаза и сердито посмотрел на улицу. Скоро ужин. Может быть, отец приготовил что-нибудь занятное — risotto, minestrone, что-нибудь успокаивающее и теплое.
