Лина Серебрякова - Три года ты мне снилась
«Ах, — подумалось ей, — как славно, как прекрасно можно было жить! И почему, почему такие ужасные беды выпали именно на нашу долю?»
Муж Ирины и ее отец погибли в автокатастрофе восемь лет назад. Это случилось ранней осенью на железнодорожном переезде под Липецком, куда они поехали — подумать только! — за картошкой. И тогда же, месяц спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать, ничего не понимая, не ощущая вокруг, кроме своей ужасной потери.
С тех пор Ирина не любила ни машин, ни поездов.
После купания они с Киской пошли в лес. Девочка превращалась в настоящую красавицу. Это и радовало, и пугало Ирину. Она задумчиво грызла травинку, слушая беззаботное щебетание дочки.
— Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он любит меня?
— А как тебе кажется?
— По-моему, нисколечки. Я просто не обращаю на него внимания, ему и обидно.
— А кто удостаивается твоего внимания?
— У-у! Никто, если по-настоящему. А понарошку я не хочу. Они глупые, наши спортсмены, только о своих мышцах думают.
— Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться, — мягко возразила Ирина.
Они болтали о друзьях и подругах, о тренере, о том, когда закончится работа над фильмом, в котором снималась сейчас Ирина, и со стороны напоминали двух сестер.
— Мамочка ты моя милая, — говорила Киска, заплетая венок из ромашек. — Мы с тобой хорошо живем. Я же тебе помогаю, да?
— Да, конечно, Киска. Ты — моя верная опора.
— А знаешь, ты здесь всем нравишься, правда-правда, даже тренеру, хоть он и с женой.
— Ну и прекрасно. Я уверена, что и ты нравишься кое-кому, не только Вите.
— Чуть-чуть.
— Тогда будь построже. Знаешь ведь, какие сейчас нравы.
Осталась позади деревенька, раскинувшаяся на взгорье, они перешли через насыпь и спустились к пруду.
День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей, зеленых листьев кувшинок слышался нестройный лягушачий хор. Летали стрекозы, посверкивая цветным стеклянным блеском твердых крыльев. И тяжело клонились к воде толстые неровные ивы, обламывая ветви прямо в заросли болотных трав. Пруд цвел зеленой ряской, и лишь в самом центре поблескивало зеркало чистой воды.
Они присели на сухое, давно свободное от коры, бревно и замолчали, думая каждая о своем. Со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, потом прошла пригородная электричка.
Мать и дочь поднялись и пошли по мягкой зеленой траве в сторону лагеря. Ирина обещала привести дочь к вечернему чаю. Они болтали обо всем на свете, словно подружки, понимающие друг друга с полуслова, и вдруг Киска вздохнула и сказала, хмуря брови:
— Я все понимаю, мама. Быть женщиной очень ответственно.
Ирина даже остановилась от неожиданности, ухватившись ладонью за шершавую сосну.
— О, да ты и вправду совсем взрослая и рассудительная, как отец.
— Я и похожа на него, правда?
— Очень похожа. А как же он тебя любил! Помнишь?
— Помню. И фотографии остались.
— Да, целый альбом.
— Ты, мамочка, не скучаешь без меня?
— Конечно. Я много работаю, ты же знаешь.
Киска задумалась, надела венок на голову. Получилось очень трогательно.
— Жаль, фотоаппарат не захватила, — сказала Ирина. — Пошли быстрее, сегодня после ужина у вас фильм «Семь лет в Тибете». Не пропусти.
— Ты видела?
— О, да! Тибет, Далай-Лама и два немца-альпиниста. Ну а мне надо ехать домой, завтра ранние съемки.
— Когда выйдет твой фильм?
— В ноябре.
— Когда полетят белые мухи?
— Да. Режиссер рассчитывает попасть в конкурсный показ на фестивале.
— О-о! — Киска качнула венком, думая, как будет рассказывать сегодня у костра о конкурсном показе фильма с ее мамой.
Тихий московский переулок у «Балчуга» начинался двумя старинными храмами с темно-серебристыми луковицами звонниц, напоминающими старинные русские воинские шлемы. Сейчас вокруг них сплетались леса реставрации. За оградой росли мощные старые тополя, высоко поднимаясь над крашеной кирпичной стеной. В этот ранний предрассветный час вокруг было тихо и безлюдно, однако за стрельчатыми окнами с причудливыми зелеными решеточками в обоих храмах горели ясные огоньки лампадок.
Глубже по переулку, в изогнутом ряду строений виднелись старинные дворянские особняки, с колоннами, портиками над невысокими, в три-четыре ступеньки, каменными лестницами, ведущими к полированным дверям. Между особняками, когда-то разделенными плодовыми садами и парками, красовались теперь искусно встроенные стильные четырехэтажные дома с такими же высокими окнами и белой лепниной по фасаду. Вот только колонны у входа были плоскими — дань то ли моде, то ли возможностям. Дома эти были поставлены в переулке гораздо позже, в двадцатых годах. Тогдашние строители постарались, как могли, сохранить архитектурное благородство старинного русского переулка. Не забыты были даже каменные крылечки с узорными навесами из черного литого чугуна.
В этот ранний час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым желтоватым тюлем, беспокойно металась во сне молодая женщина.
— Мама, не уходи, мама! — Ирина, проснувшись, уткнулась лицом в горячую руку, медленно приходя в себя после ночного кошмара.
Вскоре она поднялась, сделала зарядку и приняла душ. От плавных, но сильных движений, дневного света, солнца, просветившего лучами густой тополь перед окном, настроение ее поднялось. Она даже запела какую-то новомодную песенку.
Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она убрала кухню и спальню, поутюжила цветастое платье, слушая вполуха последние известия, повесила его на плечики и подсела к зеркалу.
— Ну, вот и мы. Привет тебе, дорогая Ирина Соловьева!
На нее смотрела очаровательная женщина с короткой стрижкой, чуть вздернутым носом и улыбкой, таящейся в уголках губ. За эту улыбку ее, семнадцатилетнюю, когда-то полюбил муж. Да за зеленые глаза. Так он признавался потом. Молодой, чуть старше нее...
Как странно... Они так любили друг друга, и вот его давно уже нет, а она жива и даже надеется на что-то. Нет, нет, ничего уже больше не будет. Не правда ли, Ирина Соловьева?
Утреннее настроение рассеялось, в глазах появилась печаль.
— Меня не любят уже восемь лет! — Она смотрела на свое отражение, едва сдерживая слезы. — Восемь лет... Как я жива? Конечно, у меня есть дочь как оправдание моего существования. Но Киска скоро вырастет и пойдет своей дорогой. Она уже сейчас тянется к любви, к собственной молодой жизни. Разве я вправе грузить ее своей несостоявшейся судьбой?
