Джоанна Бак - Дочь Лебедя
— Мерси.
Он отдал ее Мишелю и вышел.
Мод принесла нам чай в разнокалиберных чашках, и Мишель заметил, что этого не следует делать, а она ответила:
— Флоренс своя, и это не имеет никакого значения.
Мы макали печенье в чашки, и Мод ненавидела это. Мишель спросил, поеду ли я с ними в Венецию.
— Я еще не знаю, — ответила я. Журнал все еще был открыт на картинке с изображением гермафродита.
— Где эта скульптура? — спросила я.
Мишель махнул рукой по направлению к двери.
— Не здесь.
— У Эрги? — продолжала спрашивать я.
— Может быть, но не будь такой любопытной. Когда ты будешь знать, поедешь ли ты с нами?
— Мне не нравится Эрги. Он что, хочет, чтобы я занялась контрабандой, почему он затеял разговор об украшениях?
— Ничего особенного, ты уже делала это раньше, — заверил меня Мишель.
Я вспомнила, как в первый раз возвращалась из Рима — моя сумка была набита какими-то салфетками.
— Здесь есть что-то, что я привозила оттуда?
Мишель не смотрел на меня.
— Нет, все продали давным-давно.
Я встала и посмотрела на витрины. Я прекрасно умела задавать идиотские вопросы еще ребенком и как-то спросила, говоря по-английски, как будет называться яблоко на английском языке?
— Здесь есть что-нибудь подлинное? — небрежно поинтересовалась я.
Мишель подпиливал ногти, закинув ногу за ногу. Он не ответил мне. Я подошла к конторке.
— Ну, так как?
— Ты должна сама понять, ты росла среди этих вещей, — ответил он, глядя на ногти.
— Но я никогда не изучала как следует историю искусств, — заметила я. — Я только знала, что есть в магазине.
— Ты ведь бывала в Лувре, — был его ответ.
— Я ненавижу его, он воняет грязными волосами, мокрой одеждой и школой. Мишель, ответь мне все-таки, есть ли здесь хоть что-то подлинное?
— Почему ты задаешь такие вопросы? — тихо сказал он.
Он позвал Мод и попросил сходить на почту.
— Сейчас? — спросила она.
— Да, — сказал он. Она выглянула в окно и пошла за своим плащом.
— Он вам не понадобится, — сказала я. — Сегодня хорошая погода.
— Никогда ничего нельзя знать заранее, — ответила Мод. Мишель отдал ей пачку конвертов со своего стола.
Когда она ушла, он взял меня за руку и подтащил к витрине, указывая на выставленные там вещи.
— Третья справа, и всадник, и голова фараона на стене. Они — настоящие.
— А остальные? — спросила я. Ответа не последовало. Мишель молчал. Я посмотрела на него.
— И больше ничего? — снова повторила я. Опять молчание.
— Но это же лучшая лавка в Париже, — сказала я. — Она всегда была самой лучшей.
— Я считаю, что твой отец сделал целый ряд ошибок, и я не смог остановить его, — продолжал Мишель. Его последние слова были самыми странными и страшными. «Он все придумал! — подумала я. — Он все придумал, или же он — предатель».
— Ты говорил отцу, что ты об этом думаешь?
— Он не слушает. Я бы тебе ничего не сказал, если бы он выслушал меня.
Я гордилась, что он доверяет мне. Я презирала его за то, что он предал отца, и не знала, что ему сказать, потому что я ни в чем не была уверена. Мы оба вернулись к его столу, как будто витрина сказала нам достаточно. Я показала на черные керамические горшки на стеклянных полках за спиной Мишеля.
— Но это же настоящий Буччеро, — заявила я. Джекоб рассказывал мне о Буччеро, о его странной легкости, о потрясающей черноте.
— Буччеро, — улыбнулся Мишель. — Что ты знаешь о нем?
Я была рада, что он спросил меня. Я показала на черный горшок.
— Седьмой век до Рождества Христова. Этруски. Это глина очень тонкая и черная.
Я улыбнулась Мишелю. Он утвердительно кивнул. Мне понравился этот жест, и я продолжала:
— Глина была такой пластичной, что мастера делали вещи, похожие на серебряные. Вы всегда можете отличить настоящий Буччеро седьмого века, потому что вещи очень легкие, как хороший фарфор. Так говорил отец. Правда?
Мишель опять кивнул.
— Молодец, теперь возьми этот кувшин.
Я взяла его в руки, он был очень тяжелым.
— Видимо, более поздний период, — заметила я. — Может, это были кувшины не для богачей, а для бедноты.
Мишель отрицательно покачал головой. Я говорила все быстрее и быстрее.
— Более поздний Буччеро все равно внутри тоже черный… — Я перевернула кувшин, на донышке был прикреплен ярлык — «Буччеро, этруски, VII век до Рождества Христова».
Мишель взял у меня из рук кувшин. Он отвел руку назад и сильно стукнул им по краю стола. Отвалилось горлышко. Вокруг разбитого края было ожерелье из ярко-розовой глины.
Я уставилась на это розовое пятно.
— Как ты мог это сделать?
Мишель захохотал и сильно ударил остатками горшка о ножку стола, треугольные куски, как шкурка апельсина, посыпались на пол.
— Есть еще очень много таких же кувшинов, — сказал он по-английски. Он придвинул корзину для мусора к себе ногой и бросил туда осколки.
— Что это значит? — спросила я.
— Твой отец стал очень жадным. Ты понимаешь, спрос и предложение. Или, может, он был таким и до этого, но старался сдерживать себя.
— Жадный?
Мишель отпил чай. Как будто то, что он говорил, было не очень важным, просто беседа, болтовня.
— Разве не проще продавать то, что находит Эрги? — спросила я. — Продолжать делать то, что он делал всегда?
— Эрги уже ничего не находит. У него есть люди, которые работают на него, они делают вещи под старину. Нет нигде новых раскопок, я имею в виду настоящих.
— Но почему вы тогда все время ездите в Италию?
— Там есть хорошие мастера. Они начали обучаться реставрации сразу после потопа.
— Но это же не может продолжаться вечно, — сказала я. — Он просто помешался после смерти Джулии, и я тоже…
— У твоего отца сейчас куча проблем, — сказал Мишель. Он обычно говорил «Джекоб».
Я взяла в руки маленькую бронзовую повозку с семью коротышками-лошадками, которые прикреплялись к ней толстой проволокой.
— Это хоть настоящее, — громко сказала я, держа руки на холодном зеленом металле. — Посмотри на шеи лошадей, они так естественны, я просто чувствую, что они настоящие.
— Конечно! Эту маленькую игрушку я купил на торгах на прошлой неделе за десять сотен. Она настоящая, но в ней нет ничего особенного.
— Десять сотен франков? И все?
— Мы продадим повозку за три тысячи.
— Я думала, что все здесь просто бесценно, — заметила я.
Мишель встал и подошел ко мне.
— Все, что было у нас стоящего, было продано, чтобы заплатить за эту парочку с древней гробницы. Этруски — они бесценны.
