Дэй Леклер - Непреодолимое искушение
— Я не хочу, — попыталась она объяснить.
— Чего, чего не хочешь, милая?
Она знала этот голос. Это был голос Чейза. Она нахмурилась. Чейз… Что-то было связано с Чейзом, что-то, отчего становилось еще больнее, только боль была не физическая, а душевная.
— Эмма, чего ты не хочешь?
Она попыталась ответить, и у нее получилось.
— Не хочу открывать глаза. Больно.
— Ничего. — Почему-то ее ответ обрадовал его: она почувствовала его облегчение. — Можешь не открывать.
— Что случилось?
Что-то ведь случилось, что-то плохое, от чего хотелось спрятаться в эту темноту, несущую покой.
— Ты попала в аварию, Эмма.
Несколько мгновений она обдумывала его слова. Какая-то часть ее билась в истерике, не желая думать, понимать, потому что понимание принесет еще более сильную боль. А потом осознание обрушилось на нее.
— Что с ребенком?
— Мы не знаем, Эмма. — Его интонация говорила об обратном. Ей вдруг стало очень холодно и так больно, что она едва могла выдержать эту боль. Беспомощные слезы покатились по ее лицу. — Тебя отвезут в больницу. Держись, милая.
Темнота вернулась, и на этот раз Эмма без колебаний упала в ее мягкие объятия.
— Как она?
Чейз, сидящий в больничном коридоре с забинтованной ногой, поднял тяжелый взгляд на приближающегося Рейфа. Он не знал, как брат нашел его в этом лабиринте. Он сидел у палаты Эммы и ждал результатов осмотра.
— Она потеряла нашего ребенка, Рейф. Вот как она. — Чейз сжал кулаки. — Они мне еще не сказали, но я слышал, что врачи говорили о выкидыше. Они сейчас там, с ней.
— Мне жаль, Чейз.
Почему-то это простое извинение наполнило его гневом. За последние два десятилетия он научился усмирять этот гнев и прятать его поглубже, взаимодействовать с миром спокойно и хладнокровно. Стоило Чейзу услышать слова брата, это умение куда-то испарилось. Рана открылась, и вся боль, все страдание, которое он пережил за годы издевательств, вырвались наружу.
— Жаль, — мягко повторил Чейз. Он встал, схватил Рейфа за изящно повязанный галстук и впечатал в стену. Боль пронзила ногу, только подогрев его ярость. — Тебе жаль? А ты знаешь, почему Эмма оказалась именно на этом перекрестке именно в этот момент, ты, сукин сын?
— Отпусти меня, Чейз.
— Она оказалась там из-за тебя. Она оказалась там, потому что прочитала твое письмо.
Лицо Рейфа потемнело от гнева.
— А с какой стати она вообще полезла в твой телефон? Черт возьми, Ларсон, я не виноват, что она шпионит за тобой и проверяет твою почту у тебя за спиной!
— Нет, ты виноват! Ты виноват во всем! — Скорбь переполнила Чейза. — Как ты думаешь, почему я с ней? Ты когда-нибудь задумывался об этом?
Лицо Рейфа стало отстраненным, глаза опустели.
— Потому что я попросил тебя присмотреть за ней, отвлечь, пока я буду обделывать дела с Уортом. Потому что это было выгодно нам обоим.
— Очень холодно.
— Ну… Еще ребенок.
— Снова промазал. Есть только одна причина, почему я с Эммой.
Рейф помолчал.
— Я не понимаю.
— Да уж конечно, ты не понимаешь. Ты никогда не понимал. Ты так зациклился на своей злости и мыслях о мести, что тебе даже в голову не пришло, что я могу быть с ней, потому что люблю ее. Я люблю ее больше, чем кого-либо. — Чейз с отвращением оттолкнул Рейфа. — Ты понял? С меня хватит.
Рейф устало посмотрел на него:
— С тебя хватит? Что это значит?
— Это значит, что каковы ни были твои планы касательно «Уорт индастриз»…
— «Кэмерон энтерпрайзес».
Чейз резко взмахнул рукой:
— Хорошо, «Кэмерон энтерпрайзес». Что бы ты ни задумал сделать с фабрикой, ты все будешь делать сам. Разбирай ее по кирпичику, если хочешь, — я не стану в этом участвовать, и мне ничего от тебя не нужно. Я показал тебе, как управляться с бизнесом, как усовершенствовать технологию и сделать фабрику жизнеспособной и приносящей больше дохода. Но тебе ведь это не нужно, верно?
— Не особенно.
— Что ж, тогда слушай… — Он посмотрел на брата покрасневшими глазами. — Эмма — моя, и я сделаю все, чтобы защитить ее, даже если мне придется уничтожить тебя.
Из палаты донесся какой-то шум.
— Э-э-э, Чейз?..
Рейф подошел ближе, с открытой угрозой глядя на Чейза:
— Ты можешь попытаться уничтожить меня, но у тебя ничего не получится.
— Уходи, Рейф. Ты уже достаточно навредил. — Чейз прижал ладони к глазам, которые жгло от усталости и горя. — Через несколько минут я должен буду войти в эту палату и сказать Эмме, что наш ребенок умер, а потом постараться убедить ее, что я люблю ее и хочу провести с ней остаток жизни. Не из-за ребенка, а потому, что для меня больше не существует других женщин.
— Чейз.
Его имя наконец достигло его ушей, и он обернулся. Эмма стояла в дверях палаты, одетая в голубой халат. Ее рука висела на розовой перевязи, волосы были взъерошены и торчали во все стороны. Не накрашенное лицо было белое, словно фарфоровое, и казалось еще белее из-за синяка на скуле. Левый глаз заплыл; Чейз знал по собственному опыту, что через пару часов он станет черным.
Он никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.
— Эмма! — Он с трудом удержался на ногах и нахмурился. — Зачем, черт возьми, ты встала? Тебе нужен покой!
— Какой уж тут покой, когда вы так орете. — Ее взгляд скользнул по Рейфу. — Спасибо, что заехал проведать меня.
— Мне очень жаль, Эмма, — сказал Рейф. — Я не хотел, чтобы то сообщение попало тебе на глаза. Это была шутка, но теперь я понимаю, насколько неудачная. Из-за нее ты пострадала, и — еще хуже — ребенок… — Его горло сжалось; мгновение он молчал, собираясь с силами. — Я не могу выразить, как мне жаль.
Впервые в жизни Чейз услышал в голосе брата искреннее сожаление.
Эмма кивнула:
— Я знаю. Все будет хорошо. Чейз позвонит тебе чуть позже.
Чейз застыл.
— Не утешай его. Ничего не будет хорошо.
Она прислонилась к косяку и поднесла руку к виску:
— У меня немного кружится голова. Думаю, мне стоит прилечь.
Чейз оказался рядом с ней в два широких болезненных шага. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным. Осторожно, бережно, словно она была сделана из самого хрупкого стекла, он взял Эмму на руки, заковылял к кровати и уложил ее на белоснежные простыни, а потом, не в силах сопротивляться самому себе, лег рядом и нерешительно обнял Эмму.
— Как ты? Тебе не больно?
— Нет, и ребенку тоже.
Слова взорвались у него в голове, как сверхновая, и он едва смог сделать вдох. На секунду отказал мозг. Она не знает, Боже, она ничего не знает. Почему ей не сказали?
