Валентин Афонин - Однажды навсегда
— В твоем смысле — не было. Но для нас с ней это не имеет значения. Для вас — тем более.
— Да? — вдруг истерично вскрикнула мать. — А если родится ребенок? Ты подумал об этом?
— Ну и что? Родится — хорошо.
— Господи, хорошо! Да ведь ты сам еще ребенок!
— Да ты что, мать, окстись, мне уже двадцать два скоро будет.
— Боже мой, Боже мой, — запричитала, как ханжа. — В первый же вечер лечь в постель — на что это похоже?
— Ну, почему? — уже всерьез возмутился я. — Почему ты так говоришь — лечь в постель? Можно ведь сказать — полюбить!
Но она как будто и не слышала меня, причитая:
— Какое легкомыслие, Боже мой, Боже мой. О чем вы только думали!
— Ты не знаешь, о чем в это время думают?
— Но можно было подумать и о последствиях!
— Можно. Конечно, можно. Но мы вот почему-то не подумали. Забыли. Напрочь.
— Но теперь-то ты вспомнил? И что же ты дальше-то думаешь? Поздно!.. — И в отчаянном бессилии — отцу: — Ну ты-то что молчишь?!
Но отец пока лишь улыбался и, видимо, обдумывал позицию, не торопясь со своими ходами.
Я же раздражался все больше и больше: ну никак не ожидал от них такой дикости. Ведь не старые, не глупые, наоборот, действительно просвещенные люди, и вдруг…
В чем дело? Что случилось? Куда подевался их юмор, их такт, которому я даже учился у них когда-то? И какая такая опасность нависла надо мной, над их «кровинкой», чтобы устраивать мне, как младенцу, промывание мозгов? И вообще — по какому праву?
— Ладно, я вас понял, — сказал я, вставая, и позвал Хрусталева: — Жень!..
Но он вряд ли услышал меня за дверью, и я пошел и выглянул на лестницу: он стоял у лифта, опершись задом на перила.
— Жень, зайди на минуту.
Он замахал было руками, корча рожи: не пойду, мол.
Но я вышел к нему и почти силой потащил в квартиру, тихо уговаривая:
— Ну я тебя прошу, на одну минуту, старик, скажем и пойдем…
И, подталкивая его к дверям гостиной, выставляя на обозрение отцу с матерью, объявил, надеясь на легкую и остроумную развязку:
— Вот Женька — мой шафер, и вы сейчас тоже все поймете.
И — ему:
— Слушай, тут у нас жуткая семейная драма разыгралась. Рассуди-ка нас, ты свежий человек. Скажи, что ты думаешь об этом?
Женька не настроен был на юмор, смущенно покраснел:
— А что я думаю? О чем? Чего сказать-то?
— По-моему, наши проблемы не стоят выеденного яйца — ты согласен?
Он пожал плечами:
— В сравнении с вечностью — конечно, не стоят. Но я-то тут при чем?
— Вот! — торжествуя и глумясь, указал я родителям. — Уловили? Он тут ни при чем. Так же, как и вы, хоть вы и родители жениха.
Отец засмеялся, и я подумал даже, что он залюбовался своим остроумным сыном.
Однако мать непримиримо, со вздохом, безнадежно-укоризнено покачала головой:
— Какие же вы еще дети…
— Маман! — призывно улыбнулся я. — Ты же современная женщина, эмансипэ! Улыбнись! Жизнь прекрасна и удивительна!
— Ты лучше подумал бы, чем ты будешь кормить свою семью. «Жизнь прекрасна…»
— Не волнуйся, ма. Во-первых, у нас еще не семь я, а два я, если не окажется три я. А во-вторых, корм для нас не самое главное. Проживем. В конце концов, я могу и работать.
— Работать? — усмехнулась с горечью.
— Конечно. В любом ресторане тапером. Запросто.
— А училище заканчивать ты думаешь, тапер?
— А я его брошу, — неожиданно, будто бы в шутку.
— Что-о?
— Ты не ослышалась. Не хочу учиться, а хочу жениться.
— Ты сказал — бросишь? Училище?
— А что? — все так же шутя беспечно, опасаясь, что она воспримет слишком серьезно и, не дай Бог, затеет новый скандал, но сам же вдруг не удержался, словно кто за язык потянул: — Я уже бросил. Сегодня. Ты, мать, как в воду глядишь.
И все в ней сразу опустилось. Поверила.
— Приехали, — сказала она и выразительно посмотрела на отца — тот по-прежнему посмеивался и отмалчивался. — А не кажется ли тебе, сыночек, что сегодня для нас и без того слишком много впечатлений?
— Все, что могу, мамочка, — в тон ей ответил я и сам испугался: откуда во мне столько желчи?
А она уже задыхалась в новом приступе:
— Да?! — со слезами. — Да?! И ты можешь так говорить своей матери?.. И все из-за этой…
— Ну-ну-ну, маму-уля, — вмешался наконец отец, поднимаясь. — Вовулик сам не знает, что болтает. Пойди-ка приготовь нам кофе.
— Да какой сейчас кофе?! — страдальчески вскинулась мать.
— Пойди, пойди, дай мужикам пообщаться. — Он слегка приобнял ее за плечи, и она, взглянув на него и, очевидно, поняв, что за дело взялся сам-голова, с неожиданной покорностью отправилась на кухню.
Я виновато нахмурился: мерзко, мерзко все вышло — только сейчас до меня дошло, что мерзко.
Не дал им опомниться с дороги и обрушил сразу все свои скороспелые новости.
Вечная страсть к эффектным жестам, вечная глупость.
Тем более, что за моей бравадой скрывалось страшное смятение.
Я ведь не знал еще, что меня ждет, когда мы увидимся с моей суженой, если увидимся вообще когда-нибудь. А судя по тому, как она меня отрезала от себя, надеяться я мог разве что на чудо.
— Ну, мужики, раздевайтесь. Ударим по кофею — и пойдете.
— Некогда, па, — буркнул я, с неожиданным тошнотворным чувством отмечая про себя натяжки в его тоне.
— Так уж и некогда? Но хоть минуту, без кофе, можешь подарить отцу?..
Я колебался, безотчетно опасаясь какого-то коварства с его стороны, но все же решил немного задержаться и понуро поплелся к дивану, сел.
Женька остался в дверях между прихожей и гостиной.
— Так это правда? — спросил отец.
— Что именно?
— Насчет училища.
— Правда. — Я угрюмо подчинялся необходимости вникать во что-то, выслушивать, отвечать.
— Документы, надеюсь, не забрал?
— Не успел. Я еще не был там сегодня.
— А вчера?
— Вчера был, но забыл.
— Та-ак. Ну, а с этой милой девочкой — не шутка?
— Не шутка.
— И ты в самом деле не знаешь, как ее зовут?
— Не знаю, в самом деле.
— Любопытно…
Отец посмотрел на раскиданные по полу листы бумаги и улыбнулся.
Я тоже посмотрел на беспорядок и решил хоть это исправить перед уходом: встал и начал поднимать листы и газеты, не спеша складывая их в смешанную стопку.
— Да оставь, до того ли сейчас?
— Ничего, говори, я слушаю.
— Ну я так не могу. Брось, давайте закурим лучше…
К моему удивлению, отец взял со стола Женькины сигареты и, с любопытством некурящего заглядывая внутрь пачки, вытянул одну для себя, затем предложил по кругу Женьке и мне.
