Валентин Афонин - Однажды навсегда
— Ничего подобного, — невозмутимо молвил я, придвигая к столу два кресла и усаживаясь в предвкушении завтрака. — Чистейший реализм.
— Не скромничай, старик. Сплошной мягкий знак — чистейшая абстракция.
— Кого ты учишь? — Я не утерпел и вытянул из бумаги тончайший ломтик молочной колбасы. — Сплошной мягкий знак — это кайф, чтоб ты знал. Сплошной кайф и никакой абстракции, чистейший реализм. Ну, может, самую малость «сюр», не отрицаю.
— Ну ясно, автору видней. А что, опекуны твои не прибыли?
— Не напоминай. Так в честь чего шикуешь-то, скажи?
— Шикую-то? — переспросил он как-то рассеянно. — Я не шикую, старик. Я просто шизую, ты же понимаешь.
— Ну это-то само собой.
— А вот ты, позволь тебя спросить, ты почему не в учреждении?
— А ты?
— Я-то болею со вчерашнего дня, разве не заметно?
— A-а, то-то вчера тебя не было видно. А я все думал: чего-то не хватает!
— Да, старик, да. У меня даже справка есть, сходил, не поленился, катар вырхдыхпутей. А вот у тебя, по-моему, сегодня…
— Да знаю, — перебил я и отмахнулся. — Проспал. Теперь не пойду вообще.
— В смысле — сегодня?
— И сегодня, и всегда.
— Оригинально.
— Не веришь?
— Ну почему же не верю? Верю. — Пожал плечами. — Балбес. Я тебе всегда говорил: балбес. Хотя, может, ты и прав. Ну давай открывалку, что ли? Не об рояль же открывать, а то могу.
— Все тебе дай да подай. Протяни руку-то, не отвалится.
Женька оглянулся, куда я указывал, увидел на стене ключ-сувенир и, снимая его с крючка, усмехнулся:
— Висит, будто чеховское ружье. — Наигранно сдув пыль, повертел, прикидывая, как им открывать, и патетически простонал: — О Боже, до чего ж мне надоели эти штучки в твоей хате.
— Зови меня просто Вова, — парировал я. — И хата не моя, не забывай на всякий случай.
— Прости, я не подумавши… — Он отковырнул от бутылок пробки, отбросил ключ. — Ну, просто Вова, из горла или как?
Я, молча, с ленцой вытащил ему из-за стекла серванта три разноцветных бокала.
Он ухмыльнулся:
— А третий зачем? Привычка? Где приобрел?
— Острота — слегка заплесневелая, — легко парировал я с тайным ликованием. — Третий — высшая тайна.
Но Женька, разумеется, не понял и наполнил два бокала.
Я пронзительно посмотрел ему в глаза:
— Может, у тебя в ушах бананы? Лей в третий, не жлобствуй.
Он с любопытством вскинул бровь, подумал, подумал, но опять не понял, усмехнулся.
— Ладно. Хоть я и не знаю пока твоей высшей тайны, наполним ее высшим смыслом. Истина в «Тархуне».
— Ты уверен? А чего ж они кричат — в вине?
— Кто? Где?.. — И даже прислушался, простак.
— Да пьяницы, — напоминал я, уже в открытую ликуя от другого, своего. — С глазами кроликов. «Ин вино веритас!» — забыл?
— А!.. — допер он наконец и, ни о чем более по моему виду не догадываясь, завыл, как все поэты:
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный…
И в этот момент — а шаги я услышал чуть раньше — в дверях из прихожей появилась Травка, еще в моем халате, высоко подпоясанная, «шелками схваченная».
Женька изумленно выпучил на нее глаза и замолк.
— Здрасте, — сказала она ему. И — смущенно — мне: — Я думала, ты сам с собой… — И опять ему: — Извините… — И так же внезапно исчезла.
— Приходи к нам, ладно? — уже смеясь над Женькой, сказал я ей вслед, опасаясь, как бы она не истолковала чего-нибудь не так.
— Хорошо, — ответила она, удаляясь, и я успокоился: она пошла через коридорную дверь в нашу комнату, очевидно, переодеться.
— Кто это? — тихо спросил Женька, смешно-испуганно поведя в ее сторону глазами.
Я, ужасно наигрывая, тоже повел глазами и так же ответил:
— Не знаю!
— Как не знаешь?! — Женька обалдело посмотрел на меня и вдруг увидел, что я сверху не одет, и, наверно, сопоставив это с халатом на ней, хотя он вполне способен был и не заметить ни того ни другого, но тем не менее как будто что-то понял и обиженно обмяк: — Ну ты и га-ад после этого. Предупредить на мог?
— Извини, старик, не успел.
Он сокрушенно крутил и качал головой, потом — на юморе:
— Ну теперь-то хоть познакомишь?
— Еще чего!
— Ну кто хоть, откуда?
— Да я и сам еще не очень знаю. — И, озадачив его, не давая опомниться, велел, пока мы одни, выкладывать обещанные новости.
— Какие новости? — не понял он.
— Здоров живешь! Звонишь, интригуешь…
— А-а, — вспомнил он и смутился: хотел, видать, не говорить, не вспоминать, но пришлось. — Да новость, собственно, одна. У меня тут идея появилась. Очередная. Ну вот, шизую, понимаешь…
— Ну?.. — Я понимал пока лишь то, что очередная идея, очевидно, относилась к его поэтическим «шизам» (его же словечко, кстати), поскольку он поэт начинающий, конечно, ему еще и двадцати не стукнуло, хотя уже и печатался немного. Но разъяснений я так и не дождался. — И все?
— А что еще-то? Все.
Но меня-то на мякине не проведешь.
— Очень интересно, — сказал я. — Можно поздравить?
— Можно.
— Поздравляю.
— Спасибо… — Он делал вид, что легко игнорирует мою иронию, но тут-то я и увидел, что ему совсем не весело: что-то у него, видать, не склеилось.
— Ну рассказывай, рассказывай… — Я дал понять, что теперь вполне серьезно готов ему посочувствовать, если он захочет.
— Да что рассказывать, чего там, ладно… Ну раздолбали меня сегодня в одном месте… Наговорили, как обычно, кучу комплиментов, но в принципе — раздолбали. Подборку завернули… — И, мгновенно прокрутив про себя недавние свои перипетии, вздохнул и улыбнулся просветленно: — Ну и черт с ними, им же хуже. Зато у поэта родилась еще одна идея. Правда, боюсь, не по зубам. Но это видно будет…
Ну что ж, кто-кто, а я понимал и разделял его оптимизм. Главное — не падать духом, а сам себя не успокоишь — никто не успокоит.
— Значит, все, в общем, к лучшему?
— Должно быть. — Постучал по дереву.
— А какая идея-то, в чем?
— Идея — гениальная. А в чем — обойдешься. Еще сглазишь нечаянно. Потом почитаю, когда созрею. Пошизовать еще надо. Но главное — она родилась.
— Ну тогда давай… — С давней жаждой я потянулся к бокалу с «Тархуном». — За новорожденную.
— Стоп-стоп, — царским жестом остановил он меня, — подождем давай…
И только он сказал — из коридора вновь послышались легкие шаги, и к нам вошла уже переодетая, в свитере и джинсах, Травка (как же хорошо она во всем смотрелась!), с тонким намеком неся и для меня мою рубашку.
— У вас дочь? — с порога Женьке. — Поздравляю.
