Натали Митчелл - Жаркие ночи
Во сне она сбросила покрывало, и меня вновь охватила почти отеческая потребность заботиться о ней. Я осторожно укрыл Алисию, не потревожив сон, и, стоя возле нее, попытался представить, как все сложилось бы, если б я решился на невозможное и вместо одеяла накрыл бы ее своим телом…
Вдруг бы она прошептала, потянувшись, выгнувшись в полусне: «Кевин… Наконец-то. Я так ждала тебя! Ждала, ждала и уснула».
«А я все не решался потревожить тебя», — шепнул бы я в ответ.
Она упрекнула бы:
«Ну и напрасно. И почему ты такой нерешительный, Кевин?»
«Я такой только с тобой».
«Почему же, Кевин? Почему?»
И тогда я сказал бы:
«Я люблю тебя, Алисия. Я так давно люблю тебя. Кажется, я любил тебя еще до нашей встречи той осенью, когда все вокруг окрасилось в тон твоим волосам, твоим раскрасневшимся от быстрой ходьбы губам. Ты торопилась куда-то, ты пролетела мимо прекрасной стремительной птицей, знающей свою цель, уже разглядевшей свой райский сад. Но еще раньше, гораздо раньше я ощутил в себе эту любовь к тебе, которая теперь переполняет меня. И если я не перелью ее в тебя…»
Она тихо ахнула бы:
«Что это ты имеешь в виду, Кевин?»
«Ты знаешь, Алисия. Ты знаешь».
«Кажется, я догадываюсь…»
«Но… хочешь ли ты?»
«О господи, Кевин! Да я только этого и хочу!»
Мог бы состояться такой разговор? Хочется воскликнуть: а почему бы и нет?
Но скорее всего она подскочила бы на постели и быстро отползла к стене:
«Что ты здесь делаешь, Кевин?!»
«Прости, Алисия. Мне казалось, что тебе холодно одной в этой огромной постели».
«Кевин, — сказала бы она строго, — если б мне было холодно, я взяла бы одеяло».
«Я хотел сказать тебе…»
Но Алисия вскинула бы руку:
«Утром, Кевин. Ты не тот человек, с которым мне было бы приятно пошептаться в темноте».
И я отправился бы к своему креслу.
Что я и сделал, не унижая себя попыткой, заранее обреченной на неудачу. Потом достал свой блокнот и записал в него стихотворные строки. Неумелые, согласен. Где-то уже было это про звезды, просвечивающие — сквозь. И насчет золотистого локона — довольно банально, правда, у нее они именно такие, что тут поделаешь? Хотя все равно плохо, плохо, я это понимаю, но ведь это одни из первых моих стихов. Сколько их всего? Но сколько бы ни было, все они посвящены ей, Алисии.
А лучше бы я учился рисовать, ведь она так загорелась желанием увидеть свой портрет. Бедная моя девочка, как же так вышло, что никто до сих пор не нарисовал тебя? Что же они изображают на своих холстах, если не замечают твою ускользающую от повседневности красоту?
Поразительно, но этой ночью я не видел тебя во сне. Наверное, потому, что тобой был наполнен весь прошлый день, и потому, что я слишком спешил проснуться, чтобы начать следующий, великолепный и неповторимый, в котором тоже должна была быть ты.
И утро не обмануло меня: проснувшись в своем кресле, я сразу увидел тебя, все еще спавшую в новой для тебя постели. Но какие-то недоступные мне сны уже связали тебя с этим ложем мистическими нитями, и ты никак не хотела просыпаться. Возможно, тебе снился тот парень, о котором были твои стихи и которого тебе так хотелось видеть на моем месте — под звездами среди волн. Он должен был прилететь сюда с тобой…
Почему же ты так же скрываешь от него свою трепетную, несовременно-утонченную любовь, как и я от тебя свою? Зачем тебе таиться? Невозможно представить человека, который не преисполнился бы гордости, узнав о твоих чувствах к нему. Счастливчик, погруженный в неведение, должен ли я помочь тебе?
Пока я размышлял об этом, ты проснулась и издала, потягиваясь, совсем не мелодичное кряхтение. Как младенец, отдавшийся во власть своих ощущений. Это насмешило меня и вместе с тем вызвало умиление, напомнив шекспировское:
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток…
Вот какой потрясающей простоты надо добиваться в поэзии, а не сочинять вирши о звездах. Мы оба этим грешим, но, возможно, это болезненное пристрастие к красивостям пройдет, а Красота останется. Твоя красота.
Она засияла улыбкой на твоем еще сонном лице, когда ты приподнялась и увидела меня. Хотя не во мне было дело, я понимаю, ты улыбнулась всему этому миру. И радостно сказала:
— Слава Богу! На секунду мне показалось, что все это был только сон.
Догадавшись, о чем ты говоришь, я успокоил:
— Нет, море все еще рядом.
Ты как-то загадочно усмехнулась и спросила, куда подевался мой отец.
— Понятия не имею, — ответил я. — Когда я проснулся, его уже не было.
Я не замечал того, что то и дело потираю шею, затекшую за ночь, проведенную в кресле. Но ты сразу углядела это и поманила рукой:
— Иди, помассирую.
Ты — сама естественность. В предложении прийти к тебе в постель, ты не увидела ничего неловкого, и я тоже сделал вид, будто совсем даже не разволновался, проделав путь в семь шагов до кровати. Я присел на край, глядя на тебя — совсем утреннюю, такой я еще не видел, но ты энергично скомандовала:
— Поворачивайся спиной.
И встала на колени, чтобы удобнее было массировать. Я спиной чувствовал теплые касания твоего живота и ног, и едва сдерживался, чтобы не повернуться и не обхватить тебя. Вызвало бы это у тебя ужас и отвращение? Или ты просто засмеялась бы, оттолкнув:
— Эй, Кевин! Что это взбрело тебе в голову?
Я не посмел узнать ответ.
Пальцы у тебя оказались крепкими и ловкими, и я посоветовал тебе на всякий случай приобрести и профессию массажистки, если литература тебя не прокормит.
Ты лукаво спросила:
— А ты станешь моим постоянным клиентом? Кто знает, может, единственным…
Я бодро заверил:
— Да у тебя от клиентов отбоя не будет! Но я-то обязательно…
— Когда мы вернемся домой, — ты почему-то понизила голос, — все опять будет по-старому, да? Как будто мы и не были здесь? Да, Кевин?
Мне хотелось сказать, что все зависит только от тебя, и если тебе захочется, чтоб я оставался твоим другом… Но я понимал, что это нереально. Что стоит нам оказаться в Америке, все, что я напридумывал себе здесь, все эти звезды погаснут. Ты и не вспомнишь обо мне, ведь там тебя ждет Он. Даже если не ждет, он все равно там будет. И об него, как о мол, разобьются все наши теплые волны.
— Скорее всего, — ответил я.
На миг твои пальцы разжались, как будто я обидел тебя, но ведь на все была твоя воля. И ты сама это знала. И все же сказала:
— Глупо. Тебе не кажется?
— Жизнь вообще не очень умно устроена.
— Ты считаешь?
