Валерий Роньшин - Корабль, идущий в Эльдорадо
Я повел ее в мастерскую матери. По дороге мы купили коробку шоколадных конфет и бутылку недорогого вина. Когда мы зашли в мастерскую, я захлопнул дверь и повернул ключ. Именно сегодня я решил сделать то, что задумал еще в школе.
Дальше тянуть уже не имело смысла.
В мастерской все произошло, как я и хотел. Сначала мы пили кислое вино, закусывая сладкими конфетами, болтали о том о сем, смотрели развешенные по стенам картины… Ирина пыталась что-то наигрывать на расстроенном рояле, доставшемся нам с матерью в наследство от моего второго отчима — композитора. Затем, расстелив на диване одеяло с розовыми слонами, мы лежали и целовались.
Солнце садилось. В мастерской стоял красноватый полумрак — из-за оранжевых занавесок.
А потом…
Потом наступила ночь. Часы пробили двенадцать. Я погасил свет и зажег свечу.
— Давай послушаем музыку, — предложила Ирина. — Включи радио.
Я включил старенький приемник, и в комнате зазвучали сентиментальные песенки. Ирина стянула через голову свое узкое трикотажное платьице, оставшись в одних кружевных трусиках. Я тоже разделся.
Мы стали танцевать, прижимаясь друг к другу голыми телами.
Ирина, закрыв глаза, склонила голову мне на плечо. Ее каштановые волосы приятно щекотали мою щеку.
— По ночам наши души отправляются в путешествия, — тихо сказала она. — Я только что мысленно побывала в Таиланде.
Ирина засмеялась, но тут же резко оборвала свой смех.
— А вдруг сейчас придет твоя мать?
— В первом часу ночи?.. Зачем ей сюда идти?
— Просто так. Порисовать. Может, на нее вдохновение накатит. И она решит кончить свою картину.
— Вряд ли, — сказал я. — По ночам на нее не накатывает.
— Ой-ой-ой, как остроумно, — иронически произнесла Ирина и начала подпевать звучавшей песенке. — А тебе нравятся ее картины? — спросила она минуту спустя.
— Не особенно, — признался я. — Впрочем, одна нравится. Вон та, у окна.
Ирина, взяв в руки свечу, подошла к картине и стала внимательно ее разглядывать, вслух говоря о том, что видит:
— Дождь, толпы людей под зонтиками. А среди них — фигурка обнаженной девушки. Она вся такая тоненькая, беззащитная…
Мы вновь закружились по комнате.
— Искусство… — хотел было я сказать какую-то очень умную фразу.
— Тс-с-с, — прижала она к моим губам свой пальчик. — Это моя любимая песня.
По радио звучал хрипловатый женский голос, до краев наполненный сладкой горечью. Певица пела на французском языке.
— Хочешь переведу? — спросила Ирина и, не дожидаясь моего согласия, нараспев заговорила: «Если ты покинешь меня, мои ресницы поднимутся из глубины твоего равнодушия, и когда-нибудь, через тысячу лет, ты уколешься о мой последний взгляд…»
— Красиво, — сказал я.
— А ты меня никогда не покинешь? — требовательно заглянула она мне в глаза. — Никогда?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Так.
— Никогда, — ответил я деревянным голосом.
— Не покидай, — жалобно попросила Ирина. — Я тебя люблю.
Меня прямо в жар бросило от этих слов. Я почувствовал себя подлецом. Еще секунда — и я бы ей все рассказал. Упал бы в ноги. Попросил бы прощения. Но…
Я заставил себя вспомнить всю ту боль, которую причинила мне Ирина. Это сразу помогло. Я успокоился.
И снова был готов исполнить задуманное.
Ее зеленые глаза выжидающе смотрели. Я знал, чего она ждала.
— Я тебя тоже люблю, — сказал я.
Музыкальная программа закончилась. Ирина выключила приемник. Я, стоя у окна, курил. На небе было полно звезд. Когда я повернулся, Ирина уже лежала на диване в такой откровенной позе, что у меня даже дух захватило.
— Иди ко мне, — прошептала она.
Я подошел и лег с ней рядом.
— Только, пожалуйста, осторожнее, — попросила Ирина. — У меня этого еще не было.
Ее пальцы пробежали по моим волосам, ласково их растрепав. Я положил руку на ее грудь. Ирина закрыла глаза, дыхание ее участилось.
— Я вижу огромный изумрудный шар, — сказала она. — Он такой красивый, как будто изнутри наполнен сиянием.
Мы ласкали друг друга, все более возбуждаясь.
— А теперь, — горячо шептали ее губы, — я плыву в океане любви, тепла и света. Плыву к волшебному острову… А-а… — сладко простонала Ирина. Ее бедра ответно задвигались. Близко-близко было запрокинутое лицо с полуоткрытым ртом и плотно закрытыми глазами. Вдруг она вся напряглась, судорожно вдохнула и расслабилась.
…Мы молча лежали рядом, отдыхая. Я глядел в потолок. В свете догорающей свечи можно было разглядеть автопортрет матери, который она умудрилась нарисовать на потолке. Автопортрет почему-то имел три головы. Одна голова была краше другой.
— Боже мой, — произнесла Ирина счастливым голосом, — я, конечно, подозревала, что любовью заниматься приятно. Но никогда не думала, что это будет так здорово. Ты мой любимый. Мне хорошо с тобой. Мы всегда будем вместе. Правда?
— Правда, — сказал я.
Вечером того же дня я уехал в Москву. Когда поезд отходил от перрона, в купе по радио зазвучала та самая французская песня, под которую мы танцевали ночью. Я не знал, как она называется.
Не знал тогда — не знаю и сейчас.
3
Поезд остановился. Мы вышли из вагона. К Баварину тотчас подскочил шустрый молодой человек. Лицо его показалось мне знакомым.
— Здравствуйте, Евгений Петрович, — сунул он Баварину в руки букет пышных роз. — Добро пожаловать, так сказать, на малую родину!
Баварин уставился на него непонимающим взглядом.
— А ты, собственно… — начал было он.
Но шустрый быстро перебил:
— Моя фамилия Журавлев. Руководство местной телекомпании в моем лице радо приветствовать своего знаменитого земляка. Машина сейчас подойдет, номер люкс в отеле забронирован…
«Ах вот это кто, — вспомнил я. — Журавлев!» — Мы с ним когда-то учились в одном классе. И он тоже приударял за Ириной.
— Привет, Журавлев, — сказал я.
Бросив на меня мимолетный, ничего не выражающий взгляд, Журавлев снова обратился к Баварину:
— Наш отель ничем не хуже многих столичных…
— Ничего не понимаю, — пожал плечами Баварин. — Как ты узнал о моем приезде?
— А у нас, Евгений Петрович, на Останкинской телебашне свой персональный домовой живет, — захихикал Журавлев. — Он нам все и сообщил.
— Ах вот откуда ветер дует — Останкино!
— Совершенно верно. Наше телевидение находится, так сказать, под их непосредственным патронажем.
— Ясненько. — Баварин огляделся. — Вокзал новый отгрохали. И кассы новые. — Он поежился. — А холодно все так же, по-старому.
