Дэвид Лоуренс - Счастливые привидения
— Сирил! Здравствуй!
Едва задержавшись на нем, взгляд ее больших карих глаз скользнул прочь. Она вновь принялась мешать ложкой в горшке.
Мершама захлестнуло разочарование, словно поднялась высокая волна и утопила корабль. Вновь ожила скука и то же самое раздражение, с каким он одолевал холодную жидкую глину на дороге.
Еще несколько месяцев назад эти люди радостно встречали его, даже если он приходил каждый день. Не прошло и трех лет с тех пор как они, горя одним пламенем, все вечера проводили вместе, дурачась и веселясь от души. Друг о друге им было известно все до последней мелочи. И вот теперь, когда он вернулся после долгого отсутствия, они словно не желают его знать. Расстроенный, он сел на стоявший под окном диван. Душа у него закрылась, как еловая шишка, прежде выставившая напоказ созревшие орешки.
Ему задали несколько вопросов о Юге. В их Богом забытой глуши новостей не дождешься, сказали они.
— Просто праздник, когда удается что-то узнать, — проговорила мать.
Новости! Мершам улыбнулся и заговорил, срывая листья с дерева словоохотливости. Он не торопясь, почти механически, разматывал «бобину» с новостями и невесело улыбался. Ясно было — и в этом заключалась ирония происходившего, — что им эта «бобина» ни к чему, что на самом деле им хотелось знать о слабеньких почках его надежд, о неведомых им плодах со вкусом слез, которые созрели в его душе, пока он жил на стороне, а также о том, какие солнечные радости помогли этим плодам созреть. Однако они спросили о «новостях», и из непонятного упрямства он выдавал им «новости», а не то, что им действительно было нужно, и не то, что он сам хотел им дать.
Постепенно новости истощились, хотя ему казалось, что им конца не будет. Все это время Мюриэл ходила туда-сюда, накрывая на стол и торопливо заглядывая иногда через бесплодный сад слов в окошки его души. Однако окошки были закрыты, Мершам даже смотрел в другую сторону. Братья Мюриэл разделись до пояса и, встав коленями на коврик перед печкой, начали мыться в большом жестяном тазу, подставляя спины сначала под губку, которой их терла мать, а потом под полотенце. Вытираясь, они поднялись с колен. На великолепных телах вспыхивали розовые блики, вздувались и опадали мускулы на тяжелых руках. Казалось, им самим нравилось, как огонь играет на их коже. Младший, Бенджамин, наклонился к печке, откинув назад голову и оскалив зубы в чувственной усмешке. Мершам наблюдал за братьями, как незадолго до этого наблюдал за чибисами и заходящим солнцем.
Когда они усаживались за накрытый стол, в комнате стоял туман от пара, поднимавшегося от горячей еды. Из коровника пришли отец Мюриэл и ее старший брат: все семейство было в сборе. Беседа шла неровно: всего пара добродушно-насмешливых фраз Мершама да несколько вымученных вопросов о политике, заданных отцом. Усиливалось неодолимое ощущение разлада между собравшимися за столом. Более чувствительный Мершам старался быть особенно внимательным к собеседникам и тщательно следил за своими манерами. Говорил он на правильном английском языке с южным акцентом, совершенно не так, как громкоголосые хозяева. А его благоприобретенное умение вести себя за столом еще больше подчеркивало их деревенскую неуклюжесть. Братья застеснялись, притихли и стали с трудом подбирать слова. Ели они торопливо, забрасывая в рот пищу, словно орудовали лопатой. Старший брат бесцеремонно залез ручищей в тарелку, на которой лежали куски хлеба с маслом. Мершам делал вид, будто ничего не замечает. Все время он поддерживал настоящую светскую беседу, которую они со своим воспитанием были не в силах оценить. Ему стало ясно, хотя он даже не пытался это сформулировать… просто он чувствовал, как безвозвратно отдалился от своих друзей, несмотря на никуда не девавшуюся любовь к ним. Положение, в которое он попал, было нелепым, но это лишь прибавляло яркости и остроумия его речам. Внимательно следившей за ним и все понимавшей Мюриэл было не по себе. Она сидела, опустив голову, и почти не прикасалась к еде. Иногда девушка, не выпуская из руки нож, хотя, как и все в семье, плохо умела им пользоваться, все же поднимала голову и задавала ничего не значащий вопрос. Мершам неизменно отвечал ей, но ни разу ее трогательная серьезность не пробила броню легкой иронии, в которую он заковал себя. Тем не менее, ему было очевидно, что раздражение, каким сопровождался каждый его ответ, вызвано ее властью над ним. Она же каждый раз вновь торопливо прятала лицо.
За чаем засиживаться не стали, не то что в прежние времена. Мужчины поднялись и, проговорив что-то вроде: «Вот и ладно!» — отправились по своим фермерским делам. Один из младших братьев растянулся на диване, собираясь поспать, другой закурил сигарету и, упершись локтями в колени, засмотрелся на огонь. У них не было принято носить дома пиджаки, и крепкие голые шеи, а также завернутые рукава рубашек раздражали гостя, поскольку еще сильнее подчеркивали, что он больше тут не свой. Мужчины входили с громким топотом, потом выходили к паровому котлу. В кухне было много суеты, проверяли, как идет горячая вода, как работает тяга. Казалось, что кухня — отдельное от дома помещение. Забившись в угол, Мершам делал вид, будто читает «Дейли Ньюс». На него никто не обращал внимания, словно он был залетевшим в хлев филином.
— Иди в гостиную, Сирил! Что тут сидеть? Там удобнее, — сказала Мюриэл, подойдя к нему и то ли упрекая, то ли увещевая, то ли браня…
Уж от нее-то не укрылось, до чего ему не по себе из-за болезненного разлада со всеми ними. Не говоря ни слова, Мершам встал и вышел из кухни.
III
Гостиная представляла собой длинную комнату с низким потолком и красными стенами. С балки на потолке свисал пучок омелы, а усыпанные ягодами ветки остролиста обрамляли картины — сверкающие позолотой рамочки акварелек, которые он ненавидел всей душой, потому что подростком сам нарисовал их, а ничто не вызывает такой ненависти, как оставленная в прошлом часть себя. Он упал в обитое гобеленовой тканью кресло, которое прежде называли креслом Графини, и подумал о том, какие перемены в нем могла увидеть эта комната. Вон там, возле очага, они молотили колосья юношеского опыта, постепенно отшелушивая мякину чувствительности и ложной романтики, в которой прятались зерна настоящей жизни. В невероятно давнем прошлом остались «Джейн Эйр» и Джордж Элиот. Они были началом. Он улыбнулся, мысленно вычерчивая график, откладывая величины на оси координат в виде Карлейля и Рескина, Шопенгауэра и Дарвина, Хаксли, Омара Хайяма, русских писателей, Ибсена и Бальзака; потом Ги де Мопассана и «Мадам Бовари». Они расстались на середине «Мадам Бовари». С тех пор появились лишь Ницше и Уильям Джеймс. Не так уж плохо мы поработали, подумал Мершам, в те годы, о которых теперь он был склонен вспоминать с некоторым презрением из-за чрезмерного усердия и смертельно скучной серьезности, с какими они занимались всем, за что брались. Ему хотелось, чтобы Мюриэл села рядом и они поговорили о прежних временах. Перейдя на другую сторону камина, он улегся в большое, набитое конским волосом кресло, которое кололо ему затылок. Оглядевшись, он заметил мягкие зеленые подушки, вечно пахнувшие потом, и сунул их под голову.
