Джил Гарриетт - Любовь не выбирает
Всего этого никогда не будет. Ральф слишком был похож на собственного отца. Так же упрям и скрытен. Они уперлись в своем непонимании. Они просто никогда не смогли заговорить об этом. Потому что слишком любили одну и ту же женщину…
* * *Как ни спешил Ральф, он все-таки решил заехать на заправку. Все равно по дороге. Он уже пересек черту города. До дома отца оставалось каких-то десять минут. Сейчас он проедет немного прямо, потом свернет у светофора направо, потом еще минут пять, и вот они — ажурные ворота, ведущие в райские кущи.
Ральф не мог отделаться от желания иронизировать по поводу богатства его семьи. Так было легче перенести то, что ему предстояло. Ирония по поводу его происхождения и золотой ложки, которую он держал во рту при рождении, была надежным щитом от боли, вызванной сообщением о внезапной кончине отца. Ральф хорошо представлял фальшивые скорбные лица, которые он увидит через несколько минут. Как же им хочется, чтобы скорее окончились все формальности, связанные с погребением, и началось священнодействие, называемое чтением завещания. Вожделенная мечта каждого прихлебателя в богатом доме состояла только в одном — быть упомянутым в завещании.
Мысль о том, что он теперь наследник империи отца, не вдохновляла Ральфа. Он давно решил для себя, что не нуждается ни в его деньгах, ни в ореоле его знаменитого имени. В университете он при всякой возможности подчеркивал, что не имеет к уважаемому семейству ни малейшего отношения.
Смешно сказать, но ему это удавалось. Он специально долго выбирал место работы, где наверняка не встретит никого из знакомых, которые могут раскрыть его маленькую тайну. Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову, что отпрыск одного из богатейших людей страны может работать простым преподавателем древней истории и скромно жить на заработанные деньги.
Приятелей у него было немного, девушки долго не задерживались в его холостяцкой квартире, а всякие попытки познакомиться с его семьей приводили почти всегда к немедленному разрыву. Он не собирался делиться ни с кем своей историей, своей печалью и своей независимостью.
С того самого дня, когда он объявил отцу о том, что не собирается жить с ним под одной крышей, он перестал претендовать и на его помощь. Маленький принц превратился в нищего. Отец со свойственным ему оптимизмом надеялся, что сын одумается, то есть не сможет соизмерять свои привычные потребности с реальными возможностями молодого преподавателя.
Но мистер Грин ошибся. У Ральфа был такой же упрямый характер и достаточная доля юношеского анархизма. Он не хотел принять «нового» отца, не пожелал признавать естественную логику течения жизни. Если уж терять, то все, решил он и постарался не отступать от намеченной цели. Если его отец смог когда-то создать фантастическую финансовую империю, имея только хорошую голову и исключительную любовь ветреницы-фортуны, то и он сможет прожить свою собственную жизнь, посвященную поискам утраченных человечеством ценностей.
Ральф не просто любил древнюю историю, он жил в другом мире, в мире, где человек был прост, чист и наивен. А для того, чтобы оказываться в любимой обстановке, ему не нужны были миллиарды — вполне хватало воображения и книг.
* * *Обо всем этом он думал, тупо глядя, как симпатичный юноша заправляет его старушку. Парень радостно улыбался, занимаясь немудреной работой, и Ральф вдруг почувствовал себя старым. Так можно улыбаться, когда впереди тебя ждет свидание с девушкой и утренняя трепка от отца, которому не нравятся ночные отлучки сына.
Ральфу уже никто не может сказать, что он не прав. Единственным человеком, которого он стал бы слушать, делая вид, что это ему совершенно безразлично, был только Грин-старший. Теперь он абсолютно свободен в своих поступках и совершенно одинок в этом мире. То, чего Ральф так долго добивался, случилось… Лучше бы не такой ценой…
Ральф повернул ключ зажигания и мягко тронулся, понимая, что время, отпущенное на воспоминания, кончилось. Сейчас он окажется в самой реальной реальности.
* * *Кованые ажурные ворота были конечно же оснащены камерами наблюдения. Ральф нажал кнопку звонка и помахал рукой пустому глазу, приняв самый независимый вид. Пусть все, кто видит его, не думают, что он волнуется. А он испытывал ужас, потому что не переступал порог отчего дома уже пятнадцать лет. Он даже не представлял себе, что можно так бояться того, что увидит свое прошлое. Как во сне, усмехнулся Ральф, подруливая к центральному входу. Все то же и не то…
Дом показался ему нахмуренным и враждебным. Было впечатление, что внутри никого нет, хотя Ральф понимал, что за каждым его движением наблюдают. Он в который раз упрямо тряхнул головой и дотронулся до золоченой ручки массивной дубовой двери.
* * *— Ральф, милый, как быстро ты добрался, — услышал он мелодичный голос и на минуту зажмурился.
Он уже начал забывать, какой у нее голос. Мягкий, обволакивающий, низкий… Волшебный голос. Так говорят в кино героини или небесные чаровницы, которые приходят во сне к юношам. Она знала власть своего голоса и умела ею пользоваться. Отец всегда соглашался с ней, когда она начинала так говорить. Когда-то Ральф, как спутники Одиссея, чуть не сошел с ума от этого голоса…
Ральф открыл глаза и постарался улыбнуться. Как же она хороша! Прошедшие годы не убавили, а прибавили ей красоты и шарма. Из просто красивой молодой женщины она превратилась в изысканную светскую львицу. Фигура перестала быть точеной и чуть угловатой, а налилась силой и томностью, грудь потяжелела, бедра стали чуть шире, а щиколотки, наоборот, стали изящней и тоньше. Шея мраморная, высокая, гордый подбородок, особый абрис скул… Как это называл отец? Голодные… Сливовые глаза, в которые не попадает свет из-за пушистых и длинных ресниц. Губы… Полноватые, прекрасного рисунка… Он помнил эти губы, помнил, как они чуть растягиваются в улыбке в правом уголке. Всегда только в правом… Волосы… Тяжелые, густые, цвета соломы… Она теперь убирает их в пучок. Огромный пучок, который мог бы надломить менее гордую шею.
Ральф увидел ее всю. До накрашенных розовым лаком пальчиков на ногах, которые были скрыты тонкими чулками и остроносыми туфельками… До ключиц, которые выступали под тонким кашемировым джемпером… До трепещущих ноздрей, которые как всегда уловили запах его волнения и его желания.
И он опять возненавидел себя. Как пятнадцать лет назад, когда увидел ее впервые и понял, что не хочет называть ее мачехой, потому что не хочет делить ее с отцом или с любым другим мужчиной… Он думал, что освободился от наваждения…
