Александр Ежов - Преодолей себя
— Не будем об этом думать, Федя,— сказала Настя. — Подрастешь — все поймешь, все уразумеешь. А теперь мы с тобой идем в гости к бабушке. Бабушка наварит свежей картошки, угостит блинчиками, если мука у ней сохранилась. И морковка в огороде есть. Хочешь морковочки?
— Очень хочу,— сказал Федя. — Она такая розовая, сочная и сладкая.
— Вот и хорошо, мой маленький мальчик.
В Большой Городец они пришли под вечер, когда заря уже окрасила заречный край неба и лес затуманился в полусумраке. Все дышало покоем: и поля, и луга были безлюдны, и на речке никого не было, деревня готовилась ко сну. Настя постучала в калитку, и сердце забилось гулко: ведь она стояла у родного порога, где все так мило и знакомо ей, где жила мать. Жива ли? Откроет ли дверь? И вот в сенях послышались шаги, вот она спустилась по ступенькам, увидев Настю, всплеснула ладошками:
— Настенька, ты?
— Я, мама. Что, не ожидала?
— Сердце весь день чуяло, что вернешься домой. Ждала сегодня. И вот не зря, видать, ждала. Да ты, кажется, не одна?
— Мальчик со мной. Сирота. Феденька
— Ну, что стали? Проходите в избу, гости мои ненаглядные.
В доме было все по-прежнему. Намыто и прибрано. Пахло огородным — укропом, чесноком, огурцами, свеклой. Мать убирает, что выросло, делает припасы на зиму.
— И зачем в город пошла? — начала упрекать Спиридоновна дочь.— Что те дома не жилось? Всего наросло, что я, съем одна?
— Сама не съешь — соседям поможешь, тем, кто нуждается. Посмотри, сколько людей голодает. Вот Феденька родителей потерял и чуть не умер с голодухи. Подкорми его, мама.
— А ты что, опять туда, в город? Смотри, допрыгаешься. С ними, с фашистами с этими, шутки плохи. Боюсь за тебя, Настя. Очень боюсь. Как не столкнули б туда, в бездонную пропастину.
— Не бойся, мама. Не пропаду. А в городе на работу устроилась...
— Это на каку таку работу?
— Секрет за семью печатями.
— У немцев, что ль?
— А хоть бы и у них...
— Смотри, девка. Слухи пойдут дурные. Что тогда? Уши не заткнешь... А наши придут — что скажут? Спотребуют, где служила, с кем крутилась...
— Все правильно, мама. Что надо, то и делаю. А ты живи да помалкивай,— многозначительно намекнула она. — Перед своими оправдаюсь...
— Смотри, мать не забывай.
— Как будет возможность, приеду опять. Живу пока у твоей племянницы.
— У Надюшки? Я так и знала. Поклон ей низкий да всего доброго.
— Если увижу, передам.
Спиридоновна испуганно поглядела на Настю: живет вместе, а поклон — если увижу...
— Почему — увидишь? Где она? Уж не заграбастана ли?
— В тюрьме пока,— спокойно ответила Настя. — По ошибке посадили, скоро
выпустят.
— По ошибке они не сажают,— забеспокоилась Спиридоновна.— К ним в лапы загребущие попадешь — обратно только в могилу отправляют. Уж я-то наслухалась всего. Ой страхи господни...
— Не переживай, мама, все будет хорошо.
— Так когда обратно-то?
— Два дня всего дали. На третий отправляюсь в обратный путь. И пропуск вот у меня на руках. Так что все нормально.
— Ну, погости. Огородное поможешь убрать, наросло всего помаленьку.
— А теперь я пойду, мама.
— Куда пойдешь? — Спиридоновна нахохлилась и строго посмотрела на дочь. — Куда на ночь глядя?
— Надо, мама, с Ольгой Сергеевной повстречаться. А ты тут Федюшку приласкай и накорми, а я быстренько обернусь...
— Опять шашни-пострашни. Смотри, допрыгаешься, как Степачевы...
Настя незаметно вышла из дома, направилась к Ольге Сергеевне. Подруга радостно встретила ее и первым делом спросила:
— Вернулась? Что, насовсем?..
— Нет, обратно скоро. Мать спроведать да на вас посмотреть. Как вы тут?
— Да ничего, живем. Урожай опять приезжал немецкий инспектор проверять.
— Ну, и что?
— Будем выкручиваться. Что-нибудь придумаем. А ты как там, в городе?
— Почти устроилась. К Брунсу, переводчицей обещает...
— Ой ли? Высоко, Настя, взлетаешь. Держись! Про Светланку ничего не известно? Где она, что с ней? Жива ли?
— Вроде бы жива, если на допросах не замучили. Вот буду в жандармерии работать — постараюсь все разувать. И по возможности помогу.
— Будем надеяться на тебя, Настя. Время лихое. Фашисты звереют...
Настя смотрела на подругу и примечала про себя: похудела Ольга Сергеевна, лицо осунулось и морщинок под глазами прибавилось. Нелегко тут живется, подпольный колхоз под носом у немцев почти два года существует, и все это на плечах Ольги Сергеевны.
— Значит, держитесь? — спросила Настя.
— Держимся. И будем до конца держаться. Фашисты о подпольном колхозе только, может, догадываются, но ничего толком не знают — как у нас все организовано, какие связи с партизанами.
Ольга Сергеевна словно бы споткнулась на словах. Ведь так много хотелось рассказать подруге, обо всем порассуждать, посоветоваться.
— Хлеб в скирдах,— продолжала она. — С обмолотом тянем. Приезжали, спрашивали, почему не молотим. Ответила — молотилка в ремонте, а руками молотить, дескать, долго, да и мужиков нет, а что одни женщины да подростки. Уже разнарядка из управы пришла — сколько сдавать. Ответа не дали. Ждем указаний из подпольного райкома...
— Если хлеб фашистам отдать,— сказала Настя,— то лучше бы не сеять. Зачем врагу помогать?
— Но мы посеяли. А раз посеяли — обмолотим, хлебопоставки государству выполним. Как полагается по законам Советской власти. А фашистам—вот!.. — Ольга Сергеевна показала кукиш.
— Я не одна приехала,— сказала Настя. — Со мной — мальчонка, сирота. Сейчас он у матери пока. Помогите ему. Может, отец жив — в партизанах или на фронте. Ребенка надо сберечь.
— Не беспокойся. В обиду не дадим, всем миром поможем.
Подруги сидели почти до полуночи. О чем только не говорили! Настя спохватилась, поднялась с табуретки, поднялась и Ольга Сергеевна, обняла Настю, прижалась щекой — лицо ее было горячим.
— Приходи завтра, еще потолкуем. Живем-то в какое время? Все может случиться с каждым. Словно по острию ножа ходим... Особенно ты, Настя, нервы держи в порядке, не сорвись.
— Привыкаю, обживаюсь. По-немецки натренировалась, но все же боязно, ночи не спишь, все думаешь: а что завтра будет, что новый день принесет?
— Ну, давай иди, тебя мать ждет. Тоже переживает. Душой изболелась. А насчет малыша не беспокойся, не пропадет.
Глава восьмая
К вахтмайстеру Гансу Вельнеру Настя пришла ровно в назначенное время — в десять часов утра. Кар вошла в кабинет, немножко струхнула, стояла у порога онемевшая. Кабинет большой, у задней стены стол, за которым сидел вахтмайстер и перебирал бумаги. Откинув голову, он стал глядеть на нее с нескрываемым любопытством, изучающе. Затем поднялся с кресла, пригласил:
