Натали де Рамон - Устрицы и белое вино
Из деревни мы уехали в тот же вечер. Оказалось, до столицы меньше трех часов, это мы дорогу туда полдня искали. Жаклин корила себя за глупое любопытство, извинялась с таким видом, как если бы она сама дотла разорила эту деревню. Казимир ее утешал, дескать, не переживай ты так, мои родственники тоже наверняка живут в деревне, и Польша – не самая богатая страна. А она сквозь слезы: «Но ведь не при первобытнообщинном строе!» Они тогда очень сблизились, да и мы все, мы же чуть не неделю проторчали на Мадагаскаре из-за той забастовки.
– Так здорово! Сплошная экзотика! – сказала Марьет.
– Да ну! – Симон вздохнул с пониманием. – Никакая экзотика не радует, когда не знаешь, сколько тебе еще там торчать. Помнишь, как я застрял в Уругвае из-за переворота?
– Сравнил: Уругвай и Мадагаскар! Мам, так почему они не поженились? Польская диаспора была против?
– Мари, какая еще диаспора? У Казимира польского – одна фамилия! Он и похож был скорее на итальянца: красавец брюнет с тонкими правильными, я бы сказала, античными чертами лица, ну, как у какой-нибудь древнегреческой конной статуи!
Марьет, Симон и Шарль дружно прыснули. Насытившийся щенок вздрогнул, скатился с колен Катрин и куда-то заковылял, а она обидчиво сказала:
– Ну понятно же, я не сравниваю его с лошадью!
– Мам, в Древней Греции не ездили верхом! – веселилась Марьет. – А предками итальянцев были древние римляне!
Мне же было совсем не до смеха: перед моими глазами возник Пьер – точная копия Казимира, только светловолосый... Я гнала видение, а оно не желало исчезать! От усилия у меня даже заломило спину, но видение делалось только отчетливее! Если бы я была художником, я бы легко смогла нарисовать каждую его черточку, тень от каждой ресницы и каждую мельчайшую складочку возле уголков улыбающегося рта...
– Не придирайся, Марьет, я не училась на истфаке, как ты!
– Да, Мари, не придирайся к маме, – миротворчески сказал Шарль. – Стало быть, мам, польская диаспора не возражала?
– А с чего ей было возражать? Я же говорю, что он был обычный француз, только с польской фамилией. В отличие от папаши Жаклин его родитель и знать не знал, из какой деревни да в каком веке эти самые Питонски покинули Польшу, но против дочки «черномазого» боцмана возражал. Тридцать лет назад люди были еще более консервативными, чем теперь.
– И этот красавчик Казимир послушался папеньку-расиста? – презрительно выдавила Марьет. – Плохо, значит, он любил свою мулатку! Вполсилы!
А Пьер любил мать своего Тото в полную силу! – вспыхнуло в моей голове. Любил, если женился! И сына любит без памяти! Нет, мой Пьер совсем не расист! Что? «Мой»?..
– Как умел, так и любил, – заступилась за своего бывшего командира бывшая бортпроводница. – И женился бы, не стал никого слушать. Только ее родители оказались еще большими расистами и не пожелали родниться с поляками!
– Кто? – Марьет округлила глаза. – Мулаты? Да они ж сами полукровки, чем им не угодили поляки?
– Ой, дети, не сильна я в этом. Там были какие-то религиозные дела, разные конфессии.
Шарль поморщился.
– Да ну, ерунда, мам. Если бы она его любила, не послушалась бы никаких родителей с их конфессиями. Мы же не в средневековье! Прямо какие-то Монтекки и Капулетти!
– Жаклин и была уже готова втихую от родителей зарегистрироваться в мэрии, но неожиданно Казимиру предложили что-то исключительно заманчивое в Гвиане. Он ведь был летчиком очень высокой квалификации, а там всякий космос, наука, что-то в этом роде, но главное – очень высокая зарплата. А эта дурища не пожелала на несколько лет уезжать из Франции. Дескать, если ты меня любишь, красавец Казимир, будем жить в Марселе, если нет – проваливай хоть на Марс, хоть на Луну, космонавт несчастный. На ее месте другая бы пошла за Казимиром хоть на край света! Да еще крайне выгодные условия контракта, государственная должность, пенсия, – рассуждала Катрин, – подкопили бы денег...
А Аманда пошла за Пьером безо всякого контракта, думала я, она согласилась на его ужасную жизнь на колесах, на эти убогие гостиницы, вынянчила его полумертвого сына, рожденного другой и, в отличие от Аманды, любимой. Потому что Аманда любит Пьера! Пусть порой глуповато подшучивает над ним, пугая похищением, но ведь любит! Любит так, что прощает даже его нелюбовь к ней... А я бы смогла? Несомненно! И у нас все было бы гораздо лучше: мы с Пьером любили бы друг друга! И его сына я любила бы больше, чем Аманда, которая повезла малыша удалять молочный зуб к какому-то дрянному врачу, я бы не повезла, я сама стоматолог! И вообще, любому ребенку лучше, если медик всегда рядом...
– Ну а ты, Вив? – Марьет потрясла мою руку. – Эй! Чего молчишь? Ты бы смогла?
– Конечно же! С радостью пошла бы за...
Боже! Я чуть не сказала «за Пьером»! Даже в пот бросило. Зачем я постоянно думаю о нем? У него есть Аманда. А на моем пальце кольцо Шарля, его мать подарила мне фамильную брошь, его сестра вручила мне свой свадебный букет, я невеста Шарля, я уже почти член его семьи!
– За любимым! – вовремя нашлась я.
– Как это приятно, – сказал Шарль.
Его серые глаза улыбались и были очень похожи на глаза матери. Катрин улыбалась мне тоже, и Симон с Марьет. У нее отцовские глаза. Мои будущие родственники смотрели на меня и улыбались. Я торопливо сложила губы в улыбку. Теперь дружно улыбались все. Как если бы мы – актеры, мелькнула мысль, и режиссер велел нам улыбаться в этой сцене до посинения...
– Очень красивое кольцо, – наконец сказала Катрин. – У тебя отличный вкус, Шарло.
Глава 12, в которой мы мыли посуду
Вернее, мыли Катрин и Марьет, я только вытирала полотенцем бесценный фамильный фарфор, который, как и все в семействе Бутьи, имеет свою историю.
Якобы первоначально сервиз был на сорок восемь персон, причем супниц, мисок, селедочниц и прочих предметов имелось в двух экземплярах, поэтому, когда матери отца Шарля пришел черед перебираться к праотцам, ей не составило никакого труда поделить сервиз поровну между своей невесткой, матерью Шарля, и дочерью, его теткой. Впрочем, может, и вообще это был не один сервиз, а два одинаковых, но история о том умалчивает. Хотя прием на сорок восемь персон требует королевского размаха, а уж совсем не доходов скромного сотрудника таможни, пращура моего Шарля. Но, как знать, вдруг королевский сервиз – свидетельство его рвения, а вовсе не признательности какого-нибудь контрабандиста, промышлявшего вывозом лиможской посуды?
Когда тот же срок покидать бренный мир подошел для матери Шарля – свекрови Катрин, той пришлось поломать голову над сложной проблемой: кому – Катрин или Аглае – оставить супницу, кому – самое большое блюдо и как по-честному распределить остальные блюда и мисочки. Ушлая Аглая разнюхала о материнских затруднениях и вытребовала к своим трижды двенадцати тарелкам разного размера самое большое блюдо, прекрасно зная о том, что жена ее брата любит печь большие пироги и торты, а у супницы приклеена отбитая в древности ручка, так что для горячего – именно супов, которые мастерски готовит невестка, – она непригодна. Сама же Аглая в жизни не готовила ничего, разве что из экономии в студенческие годы заливала кипятком бульонные кубики.
