Джудит О'Брэйди - Музыка тропического ливня
— И все это вы готовили для себя одной?
— На данный момент я рассматриваю кулинарию как свою профессию, — с важным видом заметила Линда. Ее совсем не прельщало, живя на острове, целыми днями лишь бить баклуши на пляже.
— Вам надо выйти замуж, чтобы кто-то мог ежедневно воздавать должное вашим достижениям на этом поприще.
— Да, это было бы чудесно. — Линда уже побывала замужем, но мужу было наплевать на ее кулинарные способности. — Вы можете переселяться на следующей неделе и тогда станете ценителем моего поварского искусства.
— Благодарю. Сделаю это с большим удовольствием. Скажите, а почему вы живете одна? — Он будто хотел подчеркнуть: речь идет не о каком-то космическом заговоре с целью обречь ее на одинокое существование, на жизнь без любви, а о том, что она сама тянула с выбором будущего супруга из числа претендентов, которых у нее наверняка превеликое множество.
— Мне так больше нравится, — ответила женщина таким тоном, словно за ней действительно гонялись толпы красивых мужчин, добивавшихся ее руки, барабанивших по ее двери, жаждавших войти не только в ее дом, но и в сердце.
— У вас, конечно, есть мужчина.
— Нет. У меня нет мужчины.
Она ведь и в самом деле вела одинокий образ жизни, причем уже давно; жалобы на судьбу тут ничего не меняли. Мужчина — это не товар, который покупается в магазине, а любовь — не плод, который можно сорвать с дерева. На глазах у Линды выступили слезы. Ей не надо было пить так много вина. Выпив лишнего, она становилась плаксой.
— Пойду приготовлю кофе, — сдавленным голосом произнесла женщина и, отшвырнув ногой стул, выбежала из комнаты.
Спустя несколько минут они вышли на веранду и уселись на ротанговый диванчик пить кофе. Теплый вечерний воздух звенел от стрекота сверчков и кваканья древесных лягушек. Из-за пальмовых листьев выглядывала полная луна. В ее серебристом свете мерцала неподвижная гладь Карибского моря. Все было так красиво, так романтично! Сердце Линды забилось сильнее.
— Вы от кого-то сбежали на остров, не правда ли? — спросил Джеймс.
— Нет. Я не сбегала ни от какого мужчины, и никакой мужчина не сбегал от меня. — Она старалась держаться независимо и спокойно, но голос ее задрожал, и задуманного эффекта не получилось.
— Что он с вами делал?
— Кто?
— Тот, из-за которого вы стали такой несчастной. Он бил вас?
— Нет. Он ни разу не тронул меня пальцем. — Филипп вообще почти не касался ее, а если это и случалось, то только пока длился их медовый месяц. Потом он вообще перестал обращать на нее внимание. Однако Линда ничего не сказала об этом.
— Он пил?
— Да, но в меру. Вернее, не каждый день.
— А как насчет наркотиков?
— Не употреблял, не кололся. — Она едва не рассмеялась. Филипп слишком любил свое тело и старался держаться в форме. — Не утруждайте себя вопросами: никакой мужчина тут не замешан. Никто меня ниоткуда не выгонял, и я никакая не жертва крутого виража судьбы.
— Тогда почему вы плачете? — мягким голосом спросил Джеймс Феличчи.
Женщина глубоко вздохнула, возненавидев себя за то, что расслабилась и распустила нюни. Она хотела, чтобы ее жизнь наполняли улыбки и смех, а не слезы. Слез уже было достаточно. Даже более чем достаточно.
— Не знаю, — произнесла его собеседница сиплым голосом. — Должно быть, из-за мусса. Он получился не таким вкусным, как я ожидала. Все мои старания оказались напрасными. — Она вытерла глаза, но слезы по-прежнему катились из них градом.
— Может быть, вы не довольны, что я переезжаю на вашу виллу? — спросил сосед. — Вы не жалеете, что пошли мне навстречу? Ведь я понимаю, что, по существу, вырвал у вас согласие. Я смогу устроиться где-нибудь в другом месте.
— Не надо. — Она высморкалась. — Я привыкла держать свое слово. Поинтересуйтесь у Филиппа. — О Боже! Как же так получилось, что имя покойного мужа слетело с ее языка?
— Кто такой Филипп?
— Один знакомый. Мужчина, которого я знала. Я дала ему слово и была верна ему шесть лет. — Да, она поклялась мужу в любви, почитании и послушании. И соблюдала заповеди даже тогда, когда он не только тому не способствовал, а, наоборот, мешал.
— А потом вы бросили его?
— Нет. Потом он умер.
— Простите, — сказал Джеймс. — Не в этом ли причина ваших слез?
— Нет. — И она опять вытерла глаза.
— Убейте меня, но я ничего не соображаю.
— Я и сама запуталась. Мне не надо было пить этот последний бокал вина.
— Все, о чем вы говорили, не имеет никакого смысла.
— Вы просто не понимаете, — заключила Линда.
— Я никогда ничего не понимаю. Они все так говорят обо мне. — Губы мужчины тронула кривая усмешка.
Вдруг он обнял Линду и притянул к себе. Ее захлестнуло какое-то чудесное ощущение — ощущение необыкновенного уюта и теплоты. И чего-то еще. Чего-то более значимого и глубокого. Хотя его тело — не тело, а прочный панцирь из мышц — было крепким и сильным, она угадала в его объятиях бесконечную нежность, и все ее чувства вмиг ожили вновь.
— Пожалуйста, не плачьте, — прошептал он ей на ухо. — Мне становится ужасно не по себе, когда женщины плачут. — Она уловила в его голосе смешливые нотки.
— Они часто плачут? — тоже шепотом спросила Линда. От его близости у нее начала кружиться голова, а где-то внутри разгорался фитилек сладостного, томительного желания.
— Кто они?
Вопрос был почти на засыпку.
— Все эти женщины, от которых вы бежали из Вермонта? Они часто плачут?
— Всегда.
— Тогда вам придется привыкать к женским слезам. — Сейчас ей нельзя было останавливаться. Главное — говорить и говорить, чтобы не отдаться во власть других чувств, чувств, которые ей, возможно, лучше и не испытывать.
— Да, полагаю, придется. — Он вздохнул и погладил ее волосы. — Было бы лучше уже давно привыкнуть к женскому плачу.
— Почему?
— Это обошлось бы мне дешевле. Всякий раз, когда они начинают плакать, все заканчивается тем, что мне приходится тратить на них деньги.
— Мне не нужны ваши деньги. — Она вся напряглась, продолжая оставаться в его объятиях.
— Знаю. — Кольцо его рук сильнее сжалось вокруг Линды. — Но вы другая. — Его губы приблизились к ее ушной мочке. — Скажите, чего бы вам хотелось?
Ей хотелось, чтобы он поцеловал ее. Чтобы она была любима. Чтобы у нее был верный муж и двое очаровательных детей. Абсолютно нормальные, здоровые, оправданные желания двадцатипятилетней женщины. Разве не так? Разумеется, она не могла поведать о них Джеймсу. Даже в таком плаксивом, дурном настроении у нее хватало здравого смысла, чтобы понимать это. Нет, исповедоваться не стоит, уж лучше еще немножко поплакать.
