Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета
животное по шеѣ, сказалъ: Бѣлый, смирно! и началъ исправлять повреждения. Это скоро удалось ему къ его величайшему удовольствію.
Новая попытка свезти повозку съ мѣста была более успешна. Бѣлый велъ себя на этотъ разъ умнее. Гансъ навалился со всей силой на колесо и, проѣхавъ изрытую лѣсную почву, они достигли твердой дороги. Тутъ дѣло пошло лучше, хотя Бѣлый и выказывалъ по временамъ паническій страхъ, при звуке катящейся за нимъ повозки. Впрочемъ, Гансу удалось успокоить его, когда они достигли мѣста, гдѣ онъ вчера встрѣтилъ Клауса. Это было самое дурное мѣсто изо всей дороги, не далеко отъ въѣзда въ деревню. Бѣлый зналъ его отлично и вдругъ пришелъ къ убѣжденію, что здѣсь или нигдѣ должны быть приведены въ исполненіе его революціонныя намѣренія. Вмѣсто того, чтобы, какъ всякая благонамѣренная лошадь, присесть на заднія ноги, помогать какъ можно болѣе тормозу и удерживать на себе тяжесть воза, онъ опять рванулся впередъ и повозка такъ быстро покатилась, что тормозъ затрещалъ. Гансъ, предвидя бѣду, направилъ повозку въ сторону, и надеялся, что растущіе тамъ еловые кустарники остановятъ ее. Бѣшеное животное разстроило это предположеніе, бросившись вдругъ въ противоположную сторону. Тормозъ лопнулъ, повозка покатилась и упала въ кустарники, шкворень выскочилъ и Бѣлый, почувствовавъ себя на свободѣ, понесся во весь опоръ съ горы, таща за собою дышло и Ганса, который все еще держалъ возжи въ рукахъ. Выпусти Гансъ возжи изъ рукъ, онъ былъ бы спасенъ, а Бѣлый прибежалъ бы самъ въ конюшню; но Гансъ не хотелъ этого сделать, во-первыхъ потому, что онъ самъ разгорячился, а во-вторыхъ, можно было побиться объ закладъ, что лошадь споткнется о дышло и сломитъ ссбѣ шею, или, по-крайней мѣрѣ, ногу: два случая, имѣющіе для лошади одинаково печальный исходъ. Такъ галопировалъ онъ около лошади; онъ зналъ, что здѣсь, на крутой дорогѣ, ему не справиться съ ней, но тамъ въ деревнѣ, думалъ онъ: «я проучу тебя.»
Вотъ они достигли первыхъ домовъ въ деревнѣ. Бѣлый сообразилъ, что борьба теперь только начинается и удвоилъ быстроту бѣга; уже они были у дверей булочника, какъ вдругъ мальчики, выходившіе изъ школы, повернули изъ переулка на улицу, еще прыжокъ, и Бѣлый очутился передъ дѣтьми. Гансъ бросился къ лошади. Завязалась страшная борьба; человѣкъ и животное съ грохотомъ ринулись на землю, въ двухъ шагахъ отъ разбѣжавшихся съ крикомъ мальчиковъ. Гансъ сейчасъ же всталъ опять на ноги, но лошадь все еще лежала. Во время бѣшенаго бѣга съ горы, волочившееся за ней дышло изранило ей всѣ ноги, а теперь она упала головою на острый камень и лежала какъ мертвая. Изъ глубокой раны надъ глазомъ струилась кровь и, смѣшиваясь съ грязью, окрашивала землю.
Мужчины и женщины всѣ выбѣжали изъ домовъ; кругомъ ихъ жались испуганные дѣти.
– Бѣдное животное! – раздавалось изъ устъ каждаго; о Гансѣ никто не подумалъ; всѣ только попрекали его, что онъ могъ такъ изувѣчить несчастную лошадь.
– Лучше помогите мнѣ поднять на ноги Бѣлаго, – сказалъ Гансъ.
Никто не шевелился, только Анна, которая тоже прибѣжала туда и принесла ушатъ воды изъ сосѣдняго колодца, начала обливать водою голову лошади. Она при этомъ все продолжала плакать, но на Ганса не взглянула ни разу.
– Ахъ, ты живодеръ, разбойникъ! – раздался, внезапно, охриплый отъ ярости голосъ.
Булочникъ уже давно сидѣлъ въ шинкѣ и запивалъ досаду, возбужденную въ немъ споромъ съ женщинами. Онъ сейчасъ только узналъ, что случилось и прибежалъ безъ шапки, весь въ мукѣ, но только на этотъ разъ онъ не держалъ рукъ въ кармаиахъ, а поднималъ кулаки къ самому носу Ганса, осыпая его ругательствами, между которыми съ особенною любовью повторялъ слово: «живодеръ».
– Я самъ весь исцарапанъ, – сказалъ Гансъ.
Это было правда. Платье на немъ было изодрано, руки въ крови, пылающее лицо все забрызгано грязью.
Онъ всякому разумному человеку долженъ былъ внушить состраданіе; но такого человѣка не нашлось въ толпѣ, за исключеніемъ, можетъ быть, Анны, голосъ которой, во всякомъ случаѣ, не имѣлъ бы вѣсу, если бы даже она (чего она не сдѣлала) и возвысила его въ пользу Ганса.
– И по дѣломъ тебе, Шлагтодтъ, сорви-голова! – закричалъ булочникъ и поднесъ опять кулаки къ носу Ганса.
– Если я сорви-голова, то берегитесь! – сказалъ Гансъ. – Вы сами заварили кашу, сами и расхлебывайте ее!
Этотъ упрекъ былъ слишкомъ справедливъ, чтобы не довести до крайности бѣшенство Гейнца; онъ замахнулся на Ганса, но прежде чѣмъ опустились его руки, онъ уже лежалъ на землѣ рядомъ съ лошадью въ кровяной лужѣ.
Минуту спустя лошадь, трясясь всѣмъ тѣломъ, вдругъ поднялась на ноги.
– Подымайте теперь Гейнца, – сказалъ Гансъ, проходя черезъ толпу, среди которой никого не нашлось, кто бы рѣшился поднять руку на долговязаго Шлагтодта, однимъ ударомъ уложившаго на земь толстаго булочника.
VIII.
Для Ганса было большимъ счастіемъ, что его физическая сила внушала такое почтеніе, иначе, слѣдующій день не обошелся бы безъ непріятныхъ столкновеній, до такой степени всѣ деревенскіе жители были предубѣждены противъ бѣднаго малаго. Что онъ не хотѣлъ предоставить Бѣлаго собственной судьбѣ, съ опасностью жизни бросился между дѣтьми и разъяренной лошадью и, отвративъ этимъ большое несчастіе, не желалъ, чтобы за этотъ поступокъ его отколотили въ глазахъ всей деревни, – объ этомъ не подумала ни одна душа, по-крайней-мѣрѣ, никто не посмѣлъ этого высказать.
Теченіе общественнаго мнѣнія было противъ него и всѣ находили выгоднымъ и удобнымъ плыть по этому теченію. На Ганса взводили обвиненіе за обвиненіемъ; не было такого преступленія, которое не приписали бы ему. Онъ былъ волокита, пьяница, живодеръ, лѣнтяй: – послѣднее заключали изъ того, что его никто не хотѣлъ нанимать въ работники. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ занимался браконьерствомъ, которое, по словамъ лѣсничаго Бостельмана, все еще продолжалось. Можетъ быть, онъ одинъ и совершилъ всѣ эти лѣсныя кражи. Между тѣмъ, осужденный общественнымъ мнѣніемъ, Гансъ велъ во всѣхъ отношеніяхъ невеселую жизнь. Какъ онъ ни привыккъ легко относиться ко всему, но всеобщая несправедливость въ отношеніи его, нечувствовавшаго за собою никакой вины, сильно терзала его. Онъ теперь по цѣлымъ часамъ – времени у него было довольно – просиживалъ въ своей бѣдной горенкѣ, подъ самой крышей, съ пустой трубкой въ рукахъ, – табакъ у него весь вышелъ, а купить новаго было не на что, – и на досусѣ размышлялъ, почему свѣтъ такъ золъ и такъ глубоко испорченъ, что не можетъ оставить въ покое честнаго малаго? Сто разъ въ день приходило ему на умъ, когда ему отказали даже на фабрикѣ, по приказанію благочестивого управляющего, плясавшего по дудкѣ пастора: не взять ли ему на плечи свой узелокъ, – онъ былъ не тяжелъ – и не поискать ли счастія въ другомъ мѣстѣ? Но одного взгляда въ окно достаточно было, чтобы разсѣять всѣ эти планы путешествія.
