Наталия Вронская - Дороже жизни
Он отвернулся, не дожидаясь никакого ответа, и медленно вышел из камеры. Караульный зашел и вынес табурет.
Наташа медленно сползла на пол и заплакала.
12
Петр Николаевич, вернувшись домой, застал домочадцев в ужасном состоянии. Аграфена Ильинична уже опамятовалась и теперь дала волю неудержимым слезам. Дворня, женская ее часть, рыдала, как и хозяйка, мужская половина была совершенно обескуражена такой женской слабостью и также пребывала в ничегонеделанье.
Петр Николаевич с трудом добился от жены объяснений, но ничего не понял. Он уяснил только, что дочь его увезли двое солдат и офицер, что увезли ее в Тайную канцелярию (при этих словах Аграфена Ильинична страшно побледнела и чуть было вновь не лишилась чувств) и что теперь совершенно неизвестно, что с нею будет.
Обресков оставил жену, ушел в свой кабинет и там, в тишине, крепко задумался. Ситуация была странной и опасной. Чем такое происшествие могло грозить Наташе, а следом и всей семье было ясно, как Божий день. И это повергало его в страшное смятение. С другой стороны, при дворе уже бывало такое, когда какую-либо из дам или девиц забирали в Тайную канцелярию, но происходило эта только из-за их длинного языка и короткого ума, и оканчивалось обычно хорошим внушением от Шувалова, но не наносило вреда ни здоровью, ни семейству оной дамы или девицы.
О Наташе что-то подобное трудно было подумать: она мало бывала при дворе, а когда бывала, вызывала неизменно милость императрицы. Так что же могло произойти? И как это выяснить, к кому обратиться, чтобы не причинить еще большего вреда ни дочери, ни себе?
В дверь постучали.
— Кто там? — Обресков был раздражен неожиданной помехой его мыслям.
— Барин, там господин Нарышкин пожаловали, Василий Федорович, — доложил слуга.
— Да что еще? Что ему нужно?
— Петр Николаевич, простите за своевольство…
Оказывается, Нарышкин уже поднялся и стоял в дверях его кабинета.
Обресков нахмурился: такое самовольство было большой дерзостью.
— Я слышал от прислуги, что произошло, — начал молодой человек.
Петр Николаевич отвернулся к окну и резко спросил:
— А вам-то что до этого за дело?
— Я… Я люблю Наталью Петровну. И ее положение… Вы не можете не понимать, как оно волнует меня!
— Любите… Что теперь можно сделать? Чем может помочь ваша любовь? — Обресков был совершенно подавлен.
— Вы знаете, я в дружбе с Иваном Шуваловым, а он ныне в фаворе…
— Да, и что?
— Я могу через него все узнать…
Обресков повернулся к гостю.
— Дельная мысль, Василий Федорович. А вы не боитесь навлечь, на себя гнев Ее Императорского Величества?
— Нет, не боюсь, — спокойно ответил Нарышкин.
Петр Николаевич посмотрел на него и, помедлив, сказал:
— Я был бы вам очень благодарен, ежели б вы узнали о том, что произошло с Наташей… И что теперь будет со всей нашей семьей. Я не знаю, что могло случиться… Не знаю…
— Стало быть, вы позволяете мне действовать в этом деле от своего имени?
— Да. И я буду вам только благодарен.
На том мужчины расстались, пожав друг другу руки, и Василий Федорович, который места себе не находил с того момента, как узнал о неуместной болтливости Плещеева и последовавшим затем аресте Наташи, обрел наконец цель, а вместе с нею и спокойствие.
13
Первым делом Нарышкин бросился к Ивану Шувалову. Иван, в отличие от своих кузенов Петра и Александра, был человеком простым и нечестолюбивым. Главным в своей жизни почитал он покровительство изящным искусствам и по природе был человеком добрым. Судьба привела его в объятия Елизаветы, еще более тем укрепив фамилию Шуваловых у власти. Но, отдавая должное Ивану, можно было сказать, что он никогда не пользовался оной властью в собственных интересах и отказывался от многих подарков императрицы.
Нарышкин с Шуваловым могли бы назваться добрыми знакомцами, но не друзьями. Однако, зная добрый нрав Ивана, Василий без колебаний бросился к нему со своей просьбой.
Тем временем старший из Шуваловых, граф Александр, уже был с докладом у царицы. Такое тонкое дело, как появление родственника царского дома, мнимого или действительного, требовало тщательнейшего рассмотрения. Причем решение по данному делу должна была принять императрица самолично.
Императрица была не злой женщиной, однако находилась в затруднительном положении со дня своего восшествия на престол. Переворот, ею учиненный, поставил ее царствование невольно под угрозу, ибо жил в крепости наследник Иоанн, отпрыск Брауншвейгского дома, который имел все законные претензии на российский престол.
Императрица боялась, что однажды сторонники Иоанна или, вернее, противники ее самой поднимут головы, и под знаменем царевича свергнут ее с трона.
Прошло уже много лет с того дня, как цесаревна стала императрицей, но страх не оставлял ее, ибо знала она, как тяжка участь свергнутого властителя. К тому же призраки самозванцев терзали русскую корону. И теперь любой человек, найденный ли родственник или самозванец, был злейшим врагом императрицы. Доклад графа Александра Елизавета выслушала в молчании и крайнем смятении. Рядом с ней находился ее фаворит Иван Шувалов, за руку которого она держалась, переживая опасную весть. Новая самозванка?
— Как странно, — сказала императрица по окончании доклада. — Я видела эту девушку. Но и предположить не могла, что столь опасные фантазии взбредут ей в голову, тем более что она дочь преданного мне человека.
— Ваше Величество, фантазии ли это? — спросил граф Александр.
— Что? — Императрица пристально посмотрела на него.
— Найденные у ней бумаги свидетельствуют в пользу того, что ее слова — не ложь. Трудно, однако ж, доказать и ее правоту, но ежели оные бумаги попадут в сильные руки, то… Кто знает, чем это может обернуться?
— Вы, стало быть, думаете, что она и правда… Романова?..
— Мне сложно утверждать это наверняка, но если это так… То эта девица еще опаснее, чем можно было предположить. Так или иначе, но и ею, и ее бумагами вполне можно ловко манипулировать, оказывая определенное давление на вас, Ваше Величество.
— Так. Это верно… Но бумаги у вас?
— Да.
— Уничтожьте их, граф.
— Разумеется, Ваше Величество.
Елизавета помолчала.
— Как мне ни жаль, но девушку эту… Эту… самозванку надо примерно наказать.
— Тут лучший бы выход был — лишение жизни…
— Нет! Никаких казней! Мой закон я не отменю!
— Тогда крепость? И строжайшее содержание?
