Наталия Вронская - Дороже жизни
— Да ты никак себя с ним сравниваешь? Вот насмешила! Ты думаешь, что за тобой войска пойдут? Разве есть какие-то магнаты, что стоят за твоей спиною и ищут своей выгоды? Глупенькая! Это все фантазии! — Плещеев искренне рассмеялся.
— А Гамильтон?
— Да уж какая она была самозванка?
— Вот именно, что самозванкою она не была, а погибель свою нашла, оттого что многого возжелала.
— А ты разве желаешь многого?
— Я — нет, но ведь кто-то может обо мне такое подумать? Обещай, что рассказ мой ты сохранишь в тайне! — воскликнула она.
— Успокойся, ангел мой. — Александр взял ее за руку. — Я никому ничего не расскажу. С тобою ничего не случится, а ежели что и произойдет, то я сумею защитить тебя!
Наташа прильнула к нему и глубоко, с облегчением вздохнула. Именно этих слов ждала она от Александра. Она была счастлива.
10
— Что за странность услышал я сегодня? — Орловский крепко затянулся, поднеся ко рту большую хохляцкую люльку, предмет насмешек его товарищей по полку.
— А что за странность? — переспросил его Василий Нарышкин, старый его дружок и соратник во многих пьяных и разгульных вылазках.
Оба приятеля сидели в трактире на заставе и разнообразили свою жизнь игрою в карты, дружественно предпочитая фараона иным играм. Впрочем, игра шла довольно вяло, ибо удача побывала поровну на обеих сторонах, так что азартный интерес давно уже угас.
Итак, Орловский раскурил люльку и начал посторонний разговор.
— Один из наших офицеров тут нынче похвалялся, что женится на царской племяннице. Конечно, под большим секретом хвалился, но кричал так громко, что его слышать могли все.
— Кто такой?
— Сашка Плещеев. Только какая же племянница царская за него пойдет? — рассуждал дальше флегматичный Орловский. — Разве спьяну он это выдумал? И то сказать, что за странная фантазия?
— Плещеев? — Нарышкин посмотрел на приятеля. — Плещеев, говоришь?
— Плещеев.
— А невесту его как зовут? Он имя говорил?
— Говорил. Наталья… Кажись, дочка Обрескова Петра Николаевича. Да вот ты мне скажи, как такое может быть: ведь коли она Петра Николаевича дочка, как же она может быть в родстве с царской фамилией?
— Да глупости это все, — пробормотал Василий. — Выдумки твоего Сашки. Небось ему похвалиться вовсе нечем, так он всякое выдумывает.
— А верно! Все тихенький такой ходил, слова от него не добьешься, а тут на поди… Пришли они вместе с каким-то таким… ну… канцелярским сам-друг, уже пьяненькие, а тот канцелярский Сашке знай подливает… Да все это видели, и слышали его похвальбу все…
— Ах он дурак… — забормотал Нарышкин. — Ах, дурак… До беды доведет и себя, и ее…
— Вот это верно. Беда не беда, а на свою голову он Тайной канцелярии попробует. Шутка ли — царскую фамилию по всем углам трепать, да еще такое говорить. Да и девице этой тоже достанется. А поделом… Зачем с дураком связалась?
— Да любит она его! Любит!
— Любит? — удивился Орловский. — А ты чего так разошелся? И почему знаешь, что любит? Род у Плещеевых старый, знатный — вот и соблазнилась. Да и деньгами он не обижен… А то — любит!
— Да ты что несешь? Какие деньги?
— Это ты что несешь, Василий? Опомнись!
Но Нарышкин его уже не слушал. Он выбежал из трактира, вскочил на коня и опрометью помчался в столицу, на вечернем холоде выветривая из головы хмель и дым трактирных разговоров.
Слова Орловского не давали ему покоя.
Плещеев даже и не заметил, где заснул. Даже и не сон это был, а какое-то беспамятство. Теперь, когда он очнулся, в голове его шумело, и Александр никак не мог понять, где он. Каменные стены, низкий потолок, окно, забранное решеткой… Офицер вскочил:
— Где я?!
Он бросился к окну и схватился за решетку. Из подземелья был ему виден лишь клочок голубого неба — а более ничего. Он не мог узнать ни места, где находилась его тюрьма (ибо это была тюрьма), не увидеть ни одного человека — ничего.
— Боже! Боже… Что произошло?
Заскрипел замок, дверь открылась. Плещеев вздрогнул и обернулся.
— Выходи, — приказал ему вошедший караульный.
После небольшого коридора — низкого и темного — вошли они в помещение со сводчатым потолком. Плещеев огляделся и похолодел: по центру стояла дыба, а против нее, в специально отгороженном закутке скамьи и стол. Это был знаменитый застенок Тайной канцелярий.
Минут через пять, пока Плещеев стоял, холодея от ужаса, в закуток вошли несколько человек: двое подьячих и в богатом кафтане высокий человек. Как только вошедший повернул свое лицо к дыбе, Плещеев узнал его. Это был самый страшный человек во всей империи — Александр Иванович Шувалов. Лицо Шувалова передернулось и исказилось, как только он увидел заключенного: граф страдал нервами, и его в общем привлекательное и породистое лицо довольно часто искажал нервный пароксизм.
Вошедшие уселись за стол, подьячие разложили перья и бумагу, приготовляясь записывать. Шувалов снял свой парик, обнажив голову с коротко остриженными, черными с проседью волосами, и посмотрел на офицера. Плещеев молчал, ибо что тут можно было сказать или сделать?
Граф взял бумагу, протянутую ему одним из подьячих, и углубился в чтение. Затем медленно поднял глаза и вновь пристально посмотрел на заключенного.
— Признаешь ли ты злоумышление, противу Ее Императорского Величества, императрицы нашей Елисавет? — медленно произнес Шувалов.
— Нет, нет, — зашептал Плещеев.
— Как же, а тут вот сказано, — продолжал граф, — что ты-де злоумышлял к повреждению высочайшего здоровия, имел непочтительные о государыне отзывы, а также обо всем августейшем семействе?
— Все ложь, ложь! Не было этого.
За спиной Плещеева скрипнула дверь. Молодой человек обернулся и увидел палача, взошедшего в застенок со всеми своими инструментами, от которых мороз продрал Александра по коже: то были хомут шерстяной с долгой веревкой, кнутья и ремень для связывания ног.
Хотя и не знал всех этих подробностей несчастный арестованный, однако кровь похолодела в его жилах и трепет прошел по всему телу так, что это было заметно и постороннему взгляду.
— Запираешься, сударь? Напрасно, — медленно проговорил Шувалов. — По делу обстоятельства доказывают тебя к подозрению. Для изыскания истины в таковом случае полагается употребить пытки…
— Нет, нет, — прошептал несчастный и упал в обморок, не вынеся обвинений, а особливо лица графского, которое тот, объявляя все эти ужасные вести, поднял к нему и вдруг подмигнул ему всей левой стороною его.
