Дина Лоуэм - Утоли мою печаль
– И я тоже, – сказал Майкл. – Я знаю, каково ей приходится, и хочу помочь ей.
– Почему?
– Потому что она спасла мне жизнь.
Недоверчивый взгляд Персика не смутил его.
Майкл молча вытащил рубашку из джинсов, расстегнул ее и обнажил страшные шрамы на груди и животе.
– Она спасла мне жизнь, – повторил он, и на этот раз Персик поверил. – Я должен попробовать, – продолжал он, застегивая рубашку. – Я уже говорил с друзьями, которые могут оказать более действенную помощь, чем я, если она позволит. Но то, что можно, я хочу сделать здесь.
– А она просила?
Майкл шумно вздохнул.
– В этом очень трудно признаваться. Мало кто может понять, что с ним происходит. Многие думают, что люди, переживающие такие невзгоды, – трусы, неженки, плаксы. Да вы сами знаете, как трудно от этого избавиться. Надо забыть все, что было. Иначе ничего не выйдет.
Персик немного смягчился, на его губах мелькнула мрачная улыбка.
– М-да.
– А кроме того, – продолжал Майкл, – это очень сложно. Особенно если вы двадцать лет притворялись, что ничего особенного не происходит.
– Что вы хотите от меня?
– Чтобы вы понимали. Вы ее друг. Будьте им и дальше.
Некоторое время они молчали. Лицо Персика было твердым и невозмутимым, как всегда.
– Ее дети, – сказал он наконец. – Она отдает им все свои силы. И не сделает ничего, что могло бы им повредить.
– У меня у самого дочка, – вздохнул Майкл.
И Персик кивнул. Это был его ответ. Его обязательство. Его обещание.
Через несколько минут Майкл уже шел обратно сквозь ночь. Деревья шелестели, звезды тускло посверкивали в туманном небе. Из дома доносились приглушенные голоса. Голоса людей, которых ему еще предстоит понять. Майкл глубоко вздохнул и полез за сигаретой. Ему еще многое предстоит сделать в этом доме.
Она стояла в дверях отделения интенсивной терапии со стетоскопом в руке, ожидая нового поступления. Кто-то что-то сказал, она засмеялась и подумала, что новые поступления всегда попадают на пересменок.
Раненых привезли среди ночи, как она и ожидала. Почти мальчишки, со слишком нежными глазами и слишком юными лицами, с голосами, которые могли лишать сна и разбивать надежды. Джимми не было с ними. Но без него было еще хуже.
Она первая услышала их. Тяжелые, гулкие шаги, столь неуместные в этой опрятной комнате. Она почуяла запах крови, грязи и дыма – запах беды. По коже у нее забегали мурашки.
– Нет…
Дверь распахнулась, но это не была обычная каталка. Это вошел раненый. Вошел юноша с остекленевшими глазами и оскаленным ртом, с прижатыми к животу руками.
Мэдж бросилась к нему, отвела его руки и увидела кровь. Увидела рану и начала действовать. Подняв глаза, она заметила другого юношу с забинтованной головой, протягивающего к ней руки. Она подбежала к нему, взывая о помощи, но рядом никого не было.
Она огляделась, инстинктивно ища бинты, которые в палате интенсивной терапии всегда были под рукой, но палаты уже не было. Вместо нее был барак из гофрированного железа. Яркий, слепящий дневной свет лился через распахнутые двери, куда входили все новые раненые. Их сильные, юные тела истекали кровью, а глаза казались бесконечно старыми и печальными. Никто из них не кричал и не стонал. Они спрашивали. Они просили: «Помогите моему другу… Найдите моего брата… Где наш сержант?.. Пожалуйста, сестричка, пожалуйста…»
Их становилось все больше и больше, сначала десять, потом двадцать, пятьдесят, сто… Они толпились вокруг, падали и умирали у ее ног, а она ничего не могла сделать. Ее руки, халат и туфли были залиты кровью, а мальчики молча молили ее о помощи, но она не могла шевельнуться, не могла вздохнуть, не могла…
– Стоп!
Мэдж обнаружила, что стоит на ногах, мокрая от пота, задыхающаяся и перепуганная. Через окно лился мягкий лунный свет, но ей все еще виделись лица ребят, удивительно похожих на Джонни. Она слышала скрип деревьев под ветром, и ей чудился рокот самолета. Запах цветов казался ей запахом крови и смерти.
Острая боль пронзила сердце, будто она умирала вместе с ними, и она машинально подняла руку, словно пытаясь оттолкнуть от себя навязчивое видение.
– Пожалуйста, Господи, – горестно взмолилась она, крепко зажмурившись. – Останови их. Останови их! Сделай так, чтобы они ушли…
Она не слышала собственных рыданий, не замечала, что ее лицо залито слезами, а ногти впились в ладони. Она понимала только, что надо бежать. Скорее бежать из этого страшного, смертельно опасного места.
Она побежала. Босиком, в ночной рубашке, шлепая подошвами по деревянному полу, судорожно цепляясь за перила лестницы. Ей казалось, что стены вот-вот обрушатся на нее.
А ведь она пыталась отвести беду. Она выпила с полбутылки вина и не ложилась спать, беседуя с Майклом, пока глаза не стали слипаться. Она так боялась снова увидеть Джимми, что пошла в постель только когда ей показалось, что она достаточно выпила, чтобы ничего не чувствовать и не видеть. И она не видела его. Но видела других.
Ночной воздух овеял ее мокрое от слез лицо, и она остановилась в двадцати шагах от крыльца. Позади нее хлопнула дверь, и где-то по соседству залаяла собака. Мэдж потопталась на траве и ощутила босыми ногами росу. Она запрокинула голову и увидела небо, темное вирджинское небо, не имеющее ничего общего с удушливыми корейскими ночами. Она глубоко вдохнула сосновый воздух и уловила слабый запах табака.
Мэдж остановилась как вкопанная.
– Что вы здесь делаете? – осведомилась она, невольно чувствуя облегчение.
Майкл с дымящейся сигаретой в руке выступил из тени и подошел поближе.
– Да ничего, просто удовлетворяю вредную привычку, – сказал он. – Вот захотелось покурить.
Ей тоже захотелось. Она не курила с тех пор, как родила Джонни. Боже мой, как же ей захотелось сейчас закурить, чтобы успокоиться! Она все еще прикидывала, как бы поделикатнее попросить у Майкла сигарету, как вдруг увидела перед собой раскрытую пачку. Мэдж, не задумываясь, взяла предложенное. Она знала, что это было глупо и ничего не решало.
– Я вас не разбудил? – мягко спросил он.
Мэдж засмеялась, затянулась и тут же закашлялась.
– Нет, – проговорила она наконец. – Вы меня не разбудили.
Мэдж ужасно устала, ей хотелось, чтобы все скорее кончилось. Она не представляла, что будет так холодно. Но она знала, что Майкл обещал помочь, и вот он здесь, в четыре часа утра.
Он, казалось, внимательно рассматривает верхушки деревьев на краю лужайки.
– Хотелось бы мне, чтобы уже был октябрь, – застенчиво признался он. – Большинство людей любят весну. А мне милее листопад.
– И безлунные ночи, – без раздумий добавила Мэдж.
