Нина Соротокина - Венец всевластия
— Вам еще долго жить, учитель!
— Это только Господь знает, — отозвался Курицын. — Может быть, уж совсем ничего не осталось. Так о чем я? Про Новгород… когда приехал я туда с великим князем Иваном Васильевичем. Тогда его еще не называли на византийский манер царем… И познакомил я государя со многими читающими и думающими, и он подивился их мудрости. Среди них лучшими были Алексей и Дионисий, поскольку жизнь вели благочестивую. Они оба были полны любопытства к миру и желали постичь истину. И государь поразился их чистотой и мудростью, и взял их с собой в Москву. Ты слушаешь меня?
— Да, учитель.
— Но слушать мало. Иные слова ты не поймешь, другие забудешь. Надо записать. Вот… садись рядом со светильней, возьми бумагу, пиши главное.
Паоло покорно сел к столу, взял в руки перо.
— Главным в нашем еретичестве был вопрос о богатстве, а стало быть, и о монастырях. Может ли церковь святая иметь злато, могут ли смиренные иноки копить богатство, жить за счет люда тяглового, есть сытно, пить вкусно. Ну что ты на меня так смотришь?
— Перо плохо очинено…
— Потом очинишь, брось его. Я тебе так расскажу. Представь, — Курицын вскинул руки и замер, глядя на потолок, нет, сквозь потолок, сквозь доски и крышу, взор его ввинтился в само ночное небо. — Есть Бог всемогущий, а церковь — не более чем лестница на пути к Богу. Если ты живешь праведно и истинно веришь в искупительную жертву Христа, то подъем по этой лестнице должен быть прям, как твоя жизнь. Но грешен человек. На одну ступеньку поднялся, на две опустился. Грешил? — кайся, исповедуйся, плати златом-серебром. Церковь этот путь к Богу на свой лад удлинила, настроила закоулков, тайников, неведомых палат, через кои пройти следует, а в каждом закоулке человек — иерарх церковный, и ты ему плати каждодневно. Тут тебе и симония, и поборы с чернецов, и поминальные деревни, и индульгенции. За двадцать пять гульденов можно было купить отпущение грехов даже мертвецу. И не только добропорядочному родителю, но и заведомому убийце. А мы говорим — Бог будет судить по делам твоим, и неважно, сколько деревень ты дал монастырю в поминание. Монастыри стали тучнеть на глазах. Хорошо ли это?
— Так было всегда, — пожал плечами Паоло.
— Но были пророки. Христос был беден, и апостолы были бедны. Но и в наше время были пророки! — воскликнул Курицын пронзительно и вскинул руку. — Да здравствует ересь! Ян Гус, профессор Пражского университета в Богемии выступил против самого папы. Ты знаешь, где находится Богемия?
— Нет.
— Неважно. Богемия есть часть Великой Священной Римской империи. Гуса судили и сожгли, как еретика. А у нас в Москве — редкий случай — не казнят за веру. Сам государь Иван Васильевич признал, что монастырское житие не Христос завещал, а люди придумали. Всего лишь люди. И все-таки он побежден…
— Кто побежден? Государь побежден? — шепотом спросил Паоло.
— Никто. Забудь. Просто я голову потерял. Больную свою голову. Жар у меня. Сижу тут и жду, когда придут.
— Кто придет?
— Неважно. Я тебе про ересь хотел рассказать внятно, а еще и не преступил к главному. Еретики — это протест. Многие знают, против чего они идут, но мало кто знает — как надо. Несчастный, побежденный Новгород, в лоскуты его порубили… Нет, я не так хотел сказать. Просто там было много разных сект христианских. А может быть, и не христианских, — добавил он задумчиво. — Знаешь, кто такие стригольники?
— Слышал что-то…
— Что-то… — передразнил Курицын юношу. — Ты уже пожил и в Москве, и в Новгороде, должен понимать, что к чему.
— Вот и рассказали бы своевременно… Сами же от меня таились! — Паоло пожал плечами, потом принял обреченный вид, поясни, мол, а то так и помру в темноте.
— Не таился, а берег тебя, дурака. А сейчас время и подошло. Стригольники, как и богомилы, — начал Курицын, — отвергали церковную иерархию…
И пошел живописать, да так проникновенно, что Паоло открыл рот, не смея дышать, а когда рассказ иссяк, только пискнул испуганно:
— Ой, страсти какие!
— Это ты верно говоришь. Твоя родина Флоренция — страна веселая, а наша — страстная.
— Моя родина Русь!
— Не злись. Выбрал, так выбрал. Не о том сейчас разговор.
Паоло меж тем очинил перо и принялся записывать слова Курицына, но он того даже не заметил.
— Иосиф Волоцкий обозвал нас жидовствующими. И все потому, что мы по лунному календарю «Шестикрылу» конец света отодвинули. У иудеев своя вера, у нас — своя. Неужели прилепится к нам эта кличка? Паоло, мальчик мой, нас нельзя накрыть одной крышкой. У нас, которых скопом назвали еретиками, были разные знания, разные взгляды. Мы спорили и, видит Бог, пока еще не окончили нашего спора. Я говорю: «Наука приблаженна есть. Она оборотит человецев к Богу. И главное — не что говоришь, а что делаешь». И Алексей, протопоп покойный, тоже о том говорил, а зятю его Ивану Максимову, это не интересно. А Васюку Сухому одно важно, чтоб хлеб был дешев. Под эту мысль он любую доктрину признает. И еще у нас была астрология. Иные говорили — игра, забава, а я говорю — истина, касаемая земного и небесного устроения! Но всем было интересно. Мы спорили, и главным был спор о бедности, о том, имеет ли право церковь быть богатой по Божественному промыслу.
И великому князю все это было интересно, потому что он для ратников своих землю искал и не находил. Но это не пиши! Про царя Ивана не пиши. И вообще выбрось это из головы.
— Я уже совсем запутался, — взмолился Паоло.
— Царь Иван теперь борец за чистоту греческой веры! И правильно. Литва и Киев подписали унию, и от этого пошли большие разногласия в православии.
— Унию подписали… это же давно было.
— В этом мире ничего не бывает давно. Унию подписал во Флоренции последний государь византийский — Иоанн Палеолог, дабы защититься от турков-османов. Но все зря! А сейчас надо защитить православных в Литве.
— Это вы про войну? Хороша защита…
— А ты не умничай. Не твоего ума это дело. Государь Иван Васильевич прав! Он всегда прав. У меня еще к тебе дело. Может быть — главное. Но ты должен остаться у меня ночевать, а иначе нечего и начинаться. Разговор будет длинный.
— Останусь.
— А жена не забранится?
— Нет. Она у меня тихая.
— Так я с ней и не познакомился. Все как-то недосуг было, а попросту говоря не хотел я вам жизнь портить. Ну ладно, не перебивай. Слушай внимательно. Я хотел тебе кое-что отдать…
Курицын сунул руку под перину и вытащил небольшую, плотно набитую кожаную мошну на вздержке. Он посмотрел на мошну с удивлением, по его разумению рука должна была выдернуть что-то другое, но потом смирился, протянул мошну молодому человеку.
