Кейт Фернивалл - Жемчужина Санкт-Петербурга
32
Несмотря на отцовские неприятности.
Несмотря на то что Аркин исчез с лица земли.
Несмотря на то что мне каждый день приходится перевязывать в госпитале раненых и видеть, как умирают неизлечимые пациенты.
Несмотря на то что мать почти не появляется дома и в городе стоит небывалая жара.
Несмотря на то что я не узнаю свои руки.
Несмотря на это все, сейчас самое счастливое лето моей жизни.
Лето наступало медленно. Шаги его были робки и коротки, как у юной девы на первом балу. Поначалу оно было бледным и неуверенным. Листья на липах все никак не хотели распускаться, и солнце все больше пряталось за тучами. СанктПетербург казался серым и усталым. Заводской дым, черный, словно сажа, висел над крышами, не в силах сдвинуться. Но как только Валентина решила отказаться в этом году от пикников с Катей и отдаться воле холодных ветров с Финского залива, лето наконец вступило в свои права, превратив столицу в город сверкающего золота.
Это был первый раз, когда они не поехали в имение в Тесово. Валентина не спрашивала почему — все и так было очевидно. Отец был постоянно занят и все время проводил либо в министерстве, либо у себя в кабинете, куда к нему то и дело наведывались мужчины в элегантных сюртуках, шелковых цилиндрах, с пухлыми кожаными чемоданчиками. Впрочем, Валентина давно приняла решение, что никогда больше не вернется в Тесово. Да и как могла она туда вернуться после того, что там произошло? Как могла туда вернуться Катя? Но еще больше девушке не хотелось оставлять Йенса. Для нее оставить его было все равно, что лишиться кожи.
То было лето загородных прогулок и познания друг друга. Они гуляли, держась за руки, и он всегда изумлял ее своей силой, когда легко подхватывал ее и переносил через какойнибудь ручей или крепко обнимал ее талию и поддерживал, когда она наклонялась над поверхностью пруда, спасая угодившую в воду божью коровку. То было лето мороженого и стрекоз, лето узнавания города. Даже на знакомые улицы и площади они смотрели широко раскрытыми от восхищения глазами, потому что в первый раз они видели их вместе.
Она водила его в Александринский театр с его огромными коринфскими колоннами слушать музыку Чайковского и Стравинского, он же приглашал ее в Николаевский вокзал, чтобы показать необычную конструкцию его крыши и подробно объяснить устройство паровых двигателей. Но, слушая, она рассматривала не архитектурные чудеса, а его кожу и его зеленые в крапинку глаза. Прислушивалась не к натужному дыханию грохочущих поездов, а к его голосу.
Бывало, что они сидели на берегу и болтали ногами в воде, в воздухе пахло скошенной травой, а над рекой клубился густой туман. Он взахлеб рассказывал ей о планах углубления дна Невской губы для регулирования уровня воды в городе, и они вместе ели яблоко, откусывая по очереди.
А порой они возили Катю в лес, где она кормила с руки оленя, а потом водили ее в Исаакиевский собор, и там сестра расплакалась — до того красивым он ей показался.
А еще он поцеловал ее перед Эрмитажем так, что она поняла, что ничьи другие губы не прикоснутся к ней до конца ее жизни.
Както они с матерью стояли у окна, наблюдая за Йенсом и Катей в саду. Сидя на корточках, он выпрямлял погнувшуюся спицу на колесе инвалидного кресла. Рука Кати лежала на его плече.
— Ты хоть понимаешь, как сильно твоя сестра любит его? — негромко произнесла мать.
И когда лето сменилось осенью, сидя с Йенсом в открытой карете под бархатной темнотой ночного неба и глядя на звезды, Валентина призналась ему, что беременна.
— Ты выйдешь за меня? — спросил Йенс.
Сердце девушки гулко застучало. Он взял ее ладонь, прижал к губам, потом перевернул и поцеловал кисть. Лунный свет превратил его лицо в холодный мрамор, но глаза его горели.
— Госпожа Иванова, вы окажете мне такую честь?
— Да.
— Завтра?
Она рассмеялась.
— Когда захотите, господин Фриис.
— Сейчас.
Она закрыла глаза. Когда открыла их снова, он все еще был рядом, все еще ждал ее ответа.
— Йенс, я пообещала Кате, что никогда не оставлю ее.
— Тогда она может жить с нами. Моя земельная сделка с Давыдовым оказалась даже выгоднее, чем я ожидал, поэтому я смогу купить для нас прекрасный новый дом. Там будет комната и для Кати.
Он произнес это таким будничным тоном, будто речь шла о какойто мелочи.
— Спасибо, любимый.
Йенс обхватил ее лицо ладонями.
— Я люблю тебя, — шепнул он и нежно прикоснулся губами к ее устам.
— Отпусти, я же не вырываюсь, — рассмеялась Валентина.
Но он обнял ее и прижал к себе так сильно, что она чуть не задохнулась.
— Завтра я поговорю с твоим отцом.
— Ему это не понравится.
— Но ему придется смириться. — Его рука принялась ласкать ее еще плоский живот.
— Мальчик, — прошептала она. — Будущий инженер. Он построит новый Петербург.
— Девочка, — улыбнулся он. — Я хочу девочку.
— С моими волосами и твоими глазами.
— И твоим музыкальным талантом. Умная, отважная и гордая девочка, вся в мать.
Капризный ветер сбросил на лицо Валентины прядь волос, и девушка поежилась.
— Тебе холодно? — спросил Йенс.
— Нет. Я волнуюсь.
Он оторвался от спинки сиденья и завернул Валентину в теплый плед.
— Я везу тебя домой. Тебе нельзя простужаться.
— Йенс, я не заболела! Я беременна.
Он улыбнулся, и в серебристом лунном свете улыбка его показалась как никогда теплой и нежной. Когда он хлестнул вожжами лошадь, Валентина заметила на его шее бьющуюся жилку. Она бы непременно прикоснулась к ней, если бы руки не были прижаты к телу пледом.
— Йенс, завтра у моего отца день рождения. Он для всей семьи снял ложу в театре и заказал столик в ресторане. — Слова давались ей с трудом. — Пожалуйста, пусть он один день побудет счастливым. Поговори с ним послезавтра.
Он повернулся и посмотрел на нее.
— Боже, придай мне сил! Разве я не достаточно долго ждал тебя?
— Нет, — улыбнулась она.
— Один день. Не дольше.
Она прижалась к нему, и тепло ее тела стало теплом его тела, ее мечты вкрались в его мечты.
Следующий день принес с собой мелкий моросящий дождь, который развеял удушливую жару. Театр горел разноцветными огнями. Ивановы всей семьей вошли в золоченую ложу в первом ярусе и расселись на плюшевых креслах с бархатной обивкой. Снизу доносился гул голосов. Сегодня в театре собралось высшее петербургское общество. Драгоценности и золотые ордена сверкали ярче, чем огромные, свисающие с потолка люстры. На лицах застыли улыбки. Головы дам венчали роскошные бриллиантовые диадемы. Многих из них приобретение этих украшений ввергло в такие долги, что алчные ростовщики уже жадно потирали руки в предвкушении, но появление в опере в дешевых украшениях было чревато позором и насмешками.
