Джон Спиид - Наложница визиря
— Когда-нибудь я расплачусь с тобой. А до тех пор — салям.
Патан опустил голову и поднял сложенные ладони ко лбу. Это был очень официальный поклон. Затем он повернулся и пошел к длинным низким ступеням веранды. Он ни разу не обернулся и не махнул рукой на прощанье.
— Алейкум салям, — прошептал Да Гама ему вслед, затем повернулся к паланкину.
Хотя его появление сперва принесло радость, к этому времени она уже исчезла. Лица женщин были такими же мрачными, как и его собственное. Да Гама склонился к Люсинде и кивнул в сторону дома.
— Не хочешь попрощаться, Люси? Он спас твою жизнь.
Ей потребовалось столько времени для ответа, что Да Гама уже подумал, не заболела ли она.
— Нет, — наконец произнесла Люсинда. — Он забрал ее у меня.
С этими словами она задернула занавеску.
Нечеткий силуэт Да Гамы проступал за занавеской. Майя склонилась к Люсинде.
— Не Патан забрал твою жизнь, сестра. Ее забрал Викторио, — прошептала Майя. — Я еще ни разу не видела его, но знаю, что он забрал и мою.
Долгое время ни одна из девушек не шевелилась. Люсинда смотрела в глаза Майи с золотистыми крапинками. Им больше не требовались слова. Они молча заключили договор.
* * *Дождь очистил воздух, утренний свет искрился, как алмазы. На дороге стояли лужи, в которых отражалось ярко-голубое небо. Осоку помыло дождем, и она поднималась вверх, покрытая блестящими каплями. Каждый зеленый лист сиял в свете утреннего солнца.
Да Гама сел в седло и объехал двор, проверяя паланкин и носильщиков, затем остановился у лошади Джеральдо.
— Поехали, — только и сказал он.
Носильщики крякнули и подняли паланкин на плечи. Внутри женщин качнуло.
— Нам недалеко, — сообщил Да Гама Джеральдо. — Вчера мы хорошо продвинулись вперед. Из Сунага дорога шла под гору — или, по крайней мере, так казалось, — Джеральдо покровительственно улыбнулся. — Что случилось, Джеральдо? Что случилось с Патаном?
Джеральдо пожал плечами.
— Он одинок и грустит. Это рискованное сочетание.
— Любовь, — сказал Да Гама с таким выражением, как произносят слово «предательство».
— Как скажешь, Деога. Бурак вбил себе в голову, что он нравится Люси.
— Кому? Люси? — брови Да Гамы поползли вверх. — Ну? А он ей нравится?
Джеральдо снова пожал плечами.
— Кто может сказать наверняка, когда речь идет о женщине? Может, это было день или час. Столько длится любовь женщины. В любом случае я направил его в нужную сторону.
— Каким образом?
— Я придумал, как все обставить. Сказал ему, что Люси его ненавидит. Это решило проблему. По крайней мере, помогло ему успокоиться.
— Но ты говоришь, что он ей нравился? — казалось, Да Гама поставлен в тупик.
— Теперь она его ненавидит! — Джеральдо довольно покачал головой и снова рассмеялся. — Она попросила меня передать ему трогательное послание. Это было весьма забавно. Естественно, я его немного приукрасил. Предполагаю, она думала, что он побежит назад к ней. Ничего подобного. Не после того, как я поработал. Теперь он ненавидит ее, она ненавидит его, и все хорошо.
Да Гама в задумчивости смотрел на Джеральдо.
— Похоже, ты тут был сильно занят.
Джеральдо сверкнул глазами.
— Он язычник, а она помолвлена! Что ты от меня ожидал? Чтобы я его подбадривал?
— Успокойся, — ответил Да Гама, поднимая руки, словно его атаковали.
На лице Джеральдо появилась снисходительная улыбка.
— Я вижу, что ты сентиментален, Деога, — он стал серьезным. — Это был деловой вопрос.
— Понятно, — сказал Да Гама.
* * *После того как они проехали под деревьями, растущими вдоль подъездной дороги к поместью Патана и повернули на дорогу на Сунаг, Люсинда позволила себе расплакаться. Она закрывала лицо руками, но сквозь пальцы смотрела, как вдали исчезают дом и виноградники.
Когда умирала мать, Люсинда стояла у ее постели. Она видела долгий, медленный последний вздох и последовавшую за ним неподвижность. Она наблюдала, как с и так бледного лица совсем уходит цвет, как белеют губы и щеки. Она видела, как умирают нежные ткани ноздрей и языка, словно лепестки цветов на солнце. Теперь она смотрела, как дом Патана исчезает у нее за спиной, и испытывала те же ощущения, что и у постели матери. Ее словно разрывали на части, и яркий пульсирующий свет вырывали из ее сердца. От сдерживаемых рыданий у нее болело горло.
Майя притворялась, будто ничего не видит.
Солнце поднялось выше, и безоблачное небо давило на них тяжелым грузом. Дорога становилась суше. Носильщики шаркали по ней, поднимая облака пыли. Когда они стали подниматься в гору, виноградники закончились. Дорога стала желтой и голой, а земля — каменистой и необработанной. Тени не было. Вскоре у путешественников уже болели глаза и им хотелось снова увидеть прохладу и зелень Коннура.
На обед они остановились у огромного, частично треснувшего валуна величиной с дом. Паланкин поднесли прямо к каменной стене, чтобы воспользоваться той малой тенью, которую давал камень. Жара усиливалась. Казалось, воздух вокруг камня дрожит от зноя.
— Мы немного побудем здесь. Подождем, пока жара спадет, — сказал Да Гама.
Все ели мало. Носильщики прижались к основанию каменной стены. Джеральдо нашел затененную нишу и свернулся внутри, чтобы вздремнуть.
Люсинда вспоминала прохладный шелк сари, которое носила в Бельгауме. К ее горячей коже прилипла пыль. Майя молчала, пребывая в спокойном и невозмутимом состоянии, в котором обычно находилась во время путешествия. Девушки не разговаривали и не поднимали головы. Время от времени Майя переворачивала страницы «Гиты». Люсинда смотрела на нее с завистью. Наконец она легла на подушки в паланкине и попыталась заснуть.
Примерно через полчаса она увидела, как к паланкину приближается Да Гама.
— Это твое, — сказал он Майе и протянул ей тряпичный мешочек.
Говорил он хрипло и с явным напряжением. Казалось, он чувствует себя очень неловко. Люсинда никогда раньше не видела его в таком состоянии. Она притворилась, будто пошевелилась во сне, а сама поменяла положение так, чтобы лучше видеть происходящее. Матерчатый мешочек, который Да Гама опустил Майе на колени, был тем же самым, который Люсинда видела в Вальпой. В нем лежал свадебный головной убор.
Когда Майя собралась его открыть, Да Гама опустил толстые пальцы ей на руку.
— Ты мне веришь?
— Конечно, Деога.
— Этот мешочек — я имею в виду то, что в нем, — хотят заполучить евнухи. Не тебя.
— Это все, что у меня осталось от мамы… от моего прошлого. Если они это заберут, то заберут и меня.
