Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

– Твоя скупость превосходит все, что я видел до сих пор!

Она была настроена миролюбиво хотя бы потому, что надеялась на нежную встречу, но его несправедливый упрек обидел ее. Разве не он растратил ее приданое, которое было не таким уж маленьким, в первый же год брака? И на что? Этого она не знала и по сей день, потому что он и его родители были по-прежнему в долгах как в шелках.

– Я не скупа, Клаус, – стала оправдываться она. – Но в моей семье принято тратить деньги с умом.

– Да неужели? – насмешливо сказал он.

Он стоял и смотрел, как горничная снимает с нее шляпу и жакет и вешает вещи в гардероб. Едва Герти на время удалилась на кухню, он продолжил высказывать свое недовольство:

– У моих родителей нет даже поварихи, не говоря уже о камердинере или камеристке. Позорище! Моя мать столько раз жаловалась на тебя!

Она промолчала, чтобы не злить его, но это далось ей с трудом.

– Пожалуйста, Клаус. Давай спокойно поговорим об этом попозже.

– Ладно, но мне очень больно от того, что ты не уважаешь моих родителей.

Он снял мундир и велел Герти почистить его щеткой и аккуратно повесить на плечики. Затем он бросил быстрый, насмешливый взгляд на Элизабет. Ее сердце учащенно забилось: что бы ни было между ними, он был ее мужем, и она жаждала его. Внезапно она почувствовала, что просто сходит с ума: так ей хотелось совершить с ним все те постыдные непристойности, о которых женщина не рассказывает даже своей самой лучшей подруге.

– Ты похудела, – отметил он. – Надеюсь, не в груди, было бы жаль. В бедрах можно и поубавить.

Она хихикнула, чувствуя себя при этом ужасно глупо. И что это значило? Он желал ее. И он был не из тех, кто болтает без умолку о таких вещах. Без лишних слов он прошел в спальню, задернул занавески на окне и расстегнул рубашку.

– Раздевайся, милая, – приказал он. – Вся. У меня нет ни малейшего желания ввозиться с крючочками на твоем корсете.

Он стянул через голову рубашку и начал расстегивать брюки. Как же он все-таки торопился. Элизабет дрожала от томительного ожидания. Она медленно начала расстегивать крючки на платье, которые, как назло, были на спине. Обычно ей помогала в этом Йордан, у той были ловкие пальцы, но вот у нее самой…

– Постель можно было бы и свежую застелить.

Она прервала свое занятие и посмотрела на супружескую кровать, на которую она в тусклом свете совершенно не обратила внимания. Ее волосы встали дыбом. Кровать была просто приглажена, в то время как на подушке лежало сложенное ночное одеяние ее свекрови. Рядом с ней расположилась старомодная мужская ночная рубашка, давно нуждающаяся в стирке, под кроватью стояла пара серых войлочных тапочек, а рядом с ними белый эмалированный ночной горшок.

Родственнички пробрались и в их супружеское ложе! Элизабет ощутила такое отвращение, что даже отвернулась.

– Где хочешь, – поспешно сказала она. – Но только не здесь. Не на простынях, на которых лежали твои родители.

Он тоже скривил лицо, но потом сказал, что она не должна так себя вести.

– В конце концов, это твоя вина. Почему ты съехала с квартиры? Понятно, почему родители выбрали эту комнату вместо гостевой.

– Мне все равно, что делают твои родители, но я не лягу в эту кровать. Ни за что.

Ей показалось, что тон ее голоса стал слишком резким, но она больше не могла держать себя в руках. Как он мог требовать это от нее? Неужели у него вообще нет никаких чувств? Или он так измучен войной, что ему все равно – спать со своей женой на только что застеленной супружеской постели или на навозной куче?

– Прекрати орать, черт возьми. Пусть Герти поскорее застелет постель! – сердито потребовал он и снова застегнул брюки.

– Герти! – окликнул он уже в салоне. – Что это за свинство? Принеси свежее постельное белье – и немедленно!

Пальцы Элизабет почти онемели, она просто не могла снова застегнуть крючки на спине. Она слышала, как Герти пожаловалась: свежего постельного белья нет. Второй комплект был в стирке, но прачка не забрала его.

– Почему не забрала? – нахмурился Клаус.

– Я думаю… – прошептала Герти, а затем остановилась.

– Что ты думаешь? Ну говори же, я тебя не съем.

– Я думаю, что ей не заплатили. Вот она и отказалась. Потому что это было уже в третий раз.

– А что, больше постельного белья нет? Как такое возможно?

– Я… я не знаю, милостивый государь.

Элизабет поняла, что родственнички похозяйничали в квартире. О боже, как она могла быть такой наивной! Они продали ее скатерти и постельное белье. А куда делся маленький симпатичный комод, который стоял в спальне? А где инкрустированный письменный стол, который был в салоне?

Она распахнула дверь и уставилась на то место, где он стоял. На обоях осталась лишь тонкая серая полоска, повторяющая его контуры. Взглянув на горку, она поняла, что мейсенский сервиз – свадебный подарок ее сестры Китти – тоже исчез.

– Ты даже не дала моим родителям денег на прачку? – сердито встретил ее Клаус. – Они жили здесь, как нищие. И это то уважение, которое заслужил я и моя семья?

Теперь ее голова была ясной, а пульс удивительно спокойным. Больше никаких разговоров о страстных желаниях. Она была не кем-нибудь. Она была урожденной Мельцер, и она не позволит обращаться с ней как с какой-нибудь прислугой.

– Твои родители тут хорошо поработали. Серебро, мейсенский сервиз, мой инкрустированный письменный стол – и это лишь часть тех вещей, которые они продали без моего ведома!

На мгновение он замер, явно не ожидая этого. И даже если он был страшно зол, то никак не показал этого.

– Это не твои, а наши вещи, – возразил он. – Очень жаль, что мои родители были вынуждены их продать. Я отправлял каждый месяц кучу денег, интересно, что ты с ними делала!

Это была невероятная наглость. Денег, которые он присылал, едва хватало на аренду, все остальное, даже вещи, которые она отправляла ему, она оплачивала из денег своих родителей.

– Лучше скажи мне, Клаус, что ты делаешь со своими деньгами! – выпалила она. – Они идут на алименты? Для Августы?

Каким же безобразным стало его такое симпатичное лицо, когда его исказили ужас и ярость.

– О чем ты говоришь? – угрожающе прошипел он. – В чем ты меня обвиняешь?

Она была почти уверена в правдивости своего предположения: испуг в его глазах говорил сам за себя.

– Ты отец дочери Августы! Это знают все на вилле. И эта шлюха имела наглость сделать меня крестной матерью своего ребенка и дать мое имя твоей незаконнорожденной дочери!

Если она надеялась, что он сейчас будет стоять перед ней, как пойманный на месте преступления грешник, то она ошиблась.

– Прошу тебя, Элизабет! Подобные вещи случаются постоянно. Как ты думаешь, у меня к Августе были какие-нибудь чувства? Она же горничная – боже ты мой! И, наконец, это произошло еще до нашей свадьбы.

То есть это действительно было правдой! Несмотря на это горькое признание, она почувствовала себя неуверенно, потому что он сменил свой тон. Теперь его голос звучал мягче, он искал ее понимания, взывал к ее великодушию. И ведь он был прав – это произошло еще до их свадьбы, даже до их помолвки.

– Я не святой, моя дорогая, – продолжил он. – Я мужчина и время от времени могу позволить себе лишнее, но это не значит, что из-за этого я меньше тебя люблю.

Она знала эту позицию. Так жил дядя Рудольф, и ее мать была воспитана в таком духе. Мужчины ходили на сторону, а хорошей жене с этим приходилось мириться. Но все же…

– А что было бы, если бы подобное случилось со мной?

Он широко открыл глаза и уставился на нее, словно перед ним было видение.

– Это значит, что ты шлюха! – выпалил он.

Ах вот что! Он мог изменить ей, потому что был мужчиной. Если бы она сделала то же самое, то была бы шлюхой.

Подойдя к ней, он грозно поднял руки и крепко схватил ее за плечи.

– Но ты не сделала меня… рогоносцем? – задыхаясь от волнения, выдавил он. – Неужели ты развлекалась с другим, в то время как я жертвовал своей жизнью ради кайзера и отечества?